Льды уходят в океан
Шрифт:
— Я и теперь жизнелюб, — сказал Петр Константинович. — И если хочешь знать, в большей степени, чем прежде. Но я отлично понимаю, что не имею права связывать чью-то судьбу со своей... И давай больше об этом не говорить. Все равно мы не сможем понять друг друга...
Они расстались холодно, значительно холоднее, чем Смайдову хотелось бы. Петру Константиновичу в его состоянии показалось, что Колька Годин стал совсем другим человеком: то ли черствее, то ли жестче, что в нем уже не было того тепла, которым он раньше щедро делился с друзьями... А может быть, это только кажется? Может быть, Кольке сейчас просто не до разных там тонкостей, волнующих
2
Смайдов даже слегка удивился, когда вскоре получил от Година письмо. Словно и не было у них никакой размолвки. Годин писал о разных пустяках, ни одним словом не упомянул о том разговоре, который произошел между ними. Правда, в письме он обращался к Петру Константиновичу только так: «Одинокий Волк». В конце писал: «Слушай, Одинокий Волк, у меня есть к тебе огромнейшая просьба. Понимаю, что это будет связано с потерей времени, но не обратиться к тебе не могу, другого выхода у меня нет. В десяти километрах от вашего города, рядом с деревней Любомиркой, есть звероводческое хозяйство. Там работает сторожем старик Захар Федотович Гуляев. Замечательный, интересный старик, ты рад будешь с ним познакомиться. Но дело не в этом. У старика (не помню точно — или в его сторожке, или в городском доме) я оставил патронташ с отстрелянными гильзами. Патронташ — черт с ним, но гильзы мне очень нужны, их сейчас нигде не достать. Просить же деда, чтоб он сам переслал их, как-то неудобно. Да и времени он не выберет: день и ночь околачивается на своей ферме. Будь добр, Одинокий Волк, съезди к этому деду, забери патронташ и перешли мне...»
В тот год на Севере стояла особенно снежная зима. Сразу же за городом намело такие сугробы, что о поездке на звероводческую ферму на машине не могло быть и речи. Оставалось одно: идти на лыжах.
Чертыхаясь, поминая своего друга-растяпу недобрыми словами, Петр Константинович в первый же выходной день отправился выполнять его поручение.
Он давно уже не ходил на лыжах, ему трудно было управляться одной рукой и, выйдя за город и преодолев первые два-три километра, Смайдов взмок, как заморенный конь. Он хотел даже вернуться назад, решив, что в городе все же удастся найти какого-нибудь колхозника на санях и тот довезет его до Любомирки, но раздумал; уж больно хороша была погода, к тому же Петр Константинович изрядно истосковался вот по таким прогулкам, да и сидеть в своей комнатушке совсем не хотелось.
Немного передохнув, он пошел дальше.
Ферма звероводческого хозяйства размещалась сразу же за деревней. Еще издали Смайдов увидел многочисленные постройки и вольеры, увидел и дымок, тонкой и прямой полоской поднимающийся из трубы сторожки. От этой сторожки высокий дед в полушубке отбрасывал деревянной лопатой снег, изредка ставя лопату между ног и поплевывая на ладони.
Петр Константинович подошел к деду, ловко снял зубами перчатку и протянул руку.
— Здравствуйте, Захар Федотыч. Если, конечно, не ошибаюсь.
Старик тоже подал руку.
— Здравствуй, дорогой человек. Захар Федотыч — это я и есть. Ежели озяб, заходи в избу. Мороз-то вона какой потрескиват. Градусов, поди, двадцать пять. А?
— Пожалуй, — сказал Смайдов. — А в избу зайду, дело у меня к вам есть.
В небольшой печурке полыхали поленца, и хотя одноединственное крохотное окно почти не пропускало света, темно здесь не было. Петр Константинович увидел аккуратно прибранную кровать, чисто
Старик снял полушубок, предложил раздеться и Смайдову. Заметив, как неловко Петр Константинович снимает одной рукой реглан, сказал:
— Дай-ка подмогу. — И спросил, глазами указывая на протез: — В войну оторвало небось?
— После потерял, — коротко ответил Смайдов. — В тундре.
— Вона што!.. Ну, садись, дорогой человек, рассказывай, с каким делом приплел.
Петр Константинович вытащил из кармана письмо Година, сказал:
— Товарищ мой, подполковник Годин, оставил у вас свой патронташ с гильзами. Ну, и написал мне, чтобы я переслал ему. Вот я и пришел к вам, Захар Федотыч. Не знаю, доверите ли?
— Почему не доверим? — Старик поставил на печку чайник, сел на табуретку. — Сами хотели отослать, а куда слать-то, не знаем. Он, товарищ-то твой, сказывал, что живет далеко, а где — не сказывал. Вот и лежит имущество-то его. В доме у нас лежит, не тута. В городе.
— Он что, жил у вас? — спросил Петр Константинович.
Старик рассказал. Постучал как-то вечером военный человек, попросился переночевать. Приехал, говорит, поохотиться в этих краях, на недельку. Ну, сподручнее, мол, жить на окраине. А старик и жил как раз на самой окраине города. Переночевал человек, а потом и совсем на неделю остался. Хороший человек. Обходительный. И простой. И охотник — что надо. Через неделю собрался, уехал. Вдруг опять, в тот же день к вечеру, приезжает, говорит: «Патронташ временно оставлю, потом заберу». Но так и не забрал...
— Чайку выпьем? — спросил старик. — Или хозяйку подождем?
Петр Константинович улыбнулся:
— Я ведь на минутку, Захар Федотыч. Мне еще обратно идти, а путь не близкий... Вы мне скажите, по какому адресу и когда в городе к вам зайти?
— Как хошь, — сказал старик. — Только кто же от чайку отказыватца? Не по-сибирски эт, дорогой человек... Да вон и хозяйка топат, она тоже в город собиратца, вместе и пойдете за патронташем-то.
В избушку вошла девушка. Увидев незнакомого человека, она нисколько не смутилась. Сняла варежки, приветливо протянула руку:
— Здравствуйте.
Приветливость ее была настолько искренней, что Смайдову показалось, будто он уже десятки раз бывал в этой сторожевой избушке и вот снова пришел сюда к своим старым друзьям, которые всегда ему рады.
Петр Константинович встал, ответил:
— Здравствуйте. — Помолчал и добавил: — Извините, пожалуйста. Я на минутку.
Он видел, как она глазами провела по его неживой руке, и сам посмотрел на свой протез. Но ничего не сказал. Только губы его слегка дрогнули в виноватой улыбке. Он будто извинялся за то, что вот эта неживая рука так некстати бросается в глаза каждому, кто смотрит на него.
Девушка, кажется, поняла его душевное состояние. И чтобы сгладить неловкость, обратилась к отцу:
— Кирюшка-то все-таки помер, батя. Сегодня ночью. Пришла я, а тетя Поля в слезах. Уж так, говорит, метался перед смертью, так метался! И стонал все время...
— А я тебе што говорил, — сказал старик. — Знал я, што помрет он. По всему видать-то было. Ну, ладно, помер так помер. Леший с ним... Давай-ка чайком нас побалуй. Да и сама на дорожку погрейся.
Петр Константинович украдкой взглянул на старика. И подумал: «С виду будто и не черствый дед, а о смерти говорит так, будто это в порядке вещей. «Леший с ним...» С Кирюшкой-то... Неприятный старик...»