Лебедь Белая

Велесов Олег

Да уж… И кой бес дёрнул меня связаться с этим Фурием? Соблазнился лёгкими деньгами, позарился на девку непутёвую и потерял всё: дружину, лодью, самого себя. А ведь могли на службу пойти к василевсу цареградскому или обров бить по Днестру и Дунаю. А теперь ещё и бабка…

Я нащупал за пазухой кожаный кошель с заветным оберегом и крепко сжал его. Сущая ведунья эта бабка. Посмотришь – ну в чём душа держится? – а как головой поведёт, взглядом ожжёт, так и не знаешь в какую сторону деваться. А голос? Будто сама Мать Сва-Слава через неё вещает.

Скажи она тогда, чтоб в речной омут бросился – и бросился бы. И не раздумывал нисколечко. Вот какая в ней сила. Зелья мне дала, заразу ромееву из нутра вывела, велела в Голунь идти, внучку её выручать. А чего эта внучка в Голуне позабыла? Какого рожна её туда понесло? Ей что, Киев уже не по нраву?

То, что идти следует в Голунь, я не сомневался ни дыханья. Если бабка в самом деле ведунья, стало быть, знает, что говорит. Я потому и не удивился, что она нашла меня. Для ведуньи человека найти, всё одно, что мне лук натянуть – никакого усилия. Она, коли захочет, может в порошок меня стереть одним только взглядом, так что найду девку, верну на прежнее место – отколь взял – и в Цареград, на заработки. И впредь девок никогда боле воровать не стану.

Я облегчённо вздохнул, поправил заплечную суму и прибавил шаг. До Голуни путь не близкий, а бабка велела поторапливаться. Водным путём на лодье, было бы быстрее, да где ж теперь лодью взять? Мою ромей сжёг, а за чужую платить надобно. А у меня ныне не то что денег – обувки приличной нет. Сняла с меня чья-то добрая душа сапоги, пока я в беспамятстве лежал. И ремень из турьей кожи, и нож боевой, и меч – друга верного – всего лишили. Но если босиком ходить привычно, то без оружья голо. Сжился я с мечом своим. С тех пор, как добыл его в бою тяжком, так с ним и не расставался. Потеря его для меня сродни потере руки. Я же его как самого себя чувствовал, имя ему дал. Ну да пожелают Боги – отыщется моя потеря.

Идти лесной тропой легко и вольготно. Стоят по обе стороны могучие дубы, будто часовые у дворца василевса, смотрят на путника с высоты своей мудрости и качают ветвями, переговариваются меж собой. Жидкий подлесок молчит, вслушивается почтенно в их колдовской шёпот, и только птицы щебечут безбоязненно, радуясь новому светлому дню. Далеко позади остался батюшка Днепр, где-то в полуночной стороне несёт свои воды красавица Десна, а впереди великий славянский град Голунь, глава всей северской земли.

Самая безопасная дорога до Голуни – сначала берегом Днепра, а потом вверх по Ворскле прямиком к торговой пристани. Путь сей стерегут от вражьих набегов города-крепости Кремень, Ратилов, Белка и ещё добрый десяток застав. Всё это славянская земля, дедами нам заповеданная, а к полудню от порубежной черты в прибрежных степях Скифского моря кочуют свирепые угры, да шныряют в поисках добычи лихие ватаги крымских готов. Одинокому путнику заходить в те края заказано. Да что одинокому – в малой дружине идти, только смерти искать. Часто те ватаги обходят краем сторожевые вежи, глубоко вторгаются

в северские земли, собирают многолюдный полон по деревням, а потом ведут полоняников в хазары или на рынки Цареграда – и тем живут.

При князе Вышезаре готы совсем распоясались, как у себя дома по земле нашей расхаживали. Но ныне им дали достойный отпор. Князь Благояр не сидит сиднем на своём подворье, а водит рать на угорские кочевья и в Скуфь Готскую до самого Неаполя, и тем сдерживает вражьи набеги. Однако готы – союзники Цареграда, и василевсу князь Благояр словно кость в горле. Шлёт василевс готским вождям серебро и велит по-прежнему зорить селенья северские. И уграм шлёт серебро василевс. И уличам. И тиверцам. И полянам. И нет от того на славянской земле крепкого мира.

Придерживаться берега Днепра я не стал, поспешать требовалось. Говорить Сухачу о том, что шалят готы по земле северской тоже не удосужился, ибо тогда он не только на дорогу жаловаться начнёт, а мне лишнее нытьё ни к чему. Выбрал я путь самый что ни есть прямой, через Боровицкое поле. Лес здесь со степью встречается, и места эти не каждому человеку понятны. Но я тут, можно сказать, вырос, и потому ведаю, как идти.

Неправы те, кто считает, будто степь – голое ровное поле, насквозь видное до самого окоёма. Не так это. На всю свою волю покрыта степь рощами – малыми лесными островками – изрезана глубокими оврагами и узкими лощинами. И холмы – то низкие, то крутые и обрывистые – разбросаны по ней в беспорядке, скрадывая видимое глазу расстояние. Предки наши веками здесь скот пасли и землю пахали, прежде чем ушли в глубь лесов под напором пришедших с восхода племён. Ныне всё меняется. Возвращаются люди к местам, где прадеды их похоронены, с кровью отвоёвывают родные земли у кочующих угров. Вновь поднялся над Ворсклой град Голунь, разрушенный некогда готами Германариха. И даже Скифское море в далёком Царьграде чаще именуют Славянским – это уже я сам слышал.

Покинув гостеприимность лесной крепи, я стал осторожничать. Мало ли кого на пути встретить можно? Если в лесу не так-то сразу кого узришь, то в степи человека задолго почуять можно. Я часто взбирался на холмы и глядел окрест, примечая всё, что не вязалось с обыденной степной жизнью. Сухач в такую пору радовался, по-хозяйски устраивался на привал, доставал запасы и норовил разжечь огонь. Поесть он любил, хотя глядя на него этого не скажешь – сущий кощей, во что только добро переводит? У него и после обеда живот всегда к спине ближе. Но разводить огонь я не позволял. Сухач обижался, но что мне до его обид? Вот доберёмся до какой-нибудь деревеньки, там и пообедаем по-праски, а пока пусть сухомяткой обходится.

Дважды мне казалось, что за нами идёт кто-то. Я вновь взбирался на ближайший холм, всматривался в травяное разноцветье, прислушивался к птичьему гомону, но лишь время зря тратил. Никого не увидел. Раз, правда, пахнуло дымком, но ветер быстро повернул вспять, не позволив мне увериться в этом.

Конец ознакомительного фрагмента.