Лебединая песнь
Шрифт:
Рассвет застал ее на маленьком диване: сжавшись комочком, она забылась на несколько минут, охваченная смертельной усталостью после пытки предыдущего дня и бессонной ночи. Возвращаясь снова во власть своего горя в синеватом прозрачном полусвете, установившемся в спальне, она вдруг отчетливо прочитала в своем сознании, точно внутренним умом услышала шепот: «Помяни за раннею обедней мила друга, светлая жена!» Он говорил это ей тогда, в Луге, а сейчас как раз начинается ранняя – надо бежать! И поспешно вскочила, цепляясь за мысль, что еще можно для него что-то сделать, быть ему полезной.
Надо сначала выйти в ванную и кухню, и это ее смущало: она слышала
– Пожаловала фефела наша! Вчера убирала, а лист в плите весь залитым водой оставила – не видали глазоньки, – сказала одна.
– Белье-то бы хоть поснимала с веревок-то! Другим тоже нужно: не у тебя одной ребенок. Спеси пора бы поубавить. Подумаешь – княгиня выискалась! – сказала другая.
– Воображает, что больно хороша, а сама – тоща тощой! У нас на такую бы и не посмотрел никто, – сказала опять первая.
Ася снимала белье, тревожно озираясь на эти косые взгляды.
– Я, кажется, вам ничего не сделала! За что у вас такая злоба? – отважилась она выговорить и вышла, не дожидаясь ответа. Есть она не могла, хотя не ела уже сутки. Спешно одевая малыша, которого вынуждена была тащить с собой, она бормотала ему какие-то увещевания, ребенок не хотел подыматься и, засыпая, валился на бок; потом повлекла за ручку, боясь опоздать. Холодок раннего утра, пустота улиц, голубовато-розовое небо, а больше всего припомнившийся стих втягивали ее в струю задушевных представлений, связанных с «Куликовым полем», и ее охватила надежда, что в храме ей станет легче. Но этому не суждено было сбыться: ни лики святых, ни кадильный дым, ни любимое пение, ни таинственные возгласы не доходили в этот раз до ее души, может быть, потому, что Славчик не хотел стоять на месте – все время вертелся и дергал мать, не давая ей ни на минуту сосредоточиться, а усталость ее оказалась настолько велика, что она не простояла и часу: ей начало сжимать виски и застилать глаза и очнулась она уже на скамейке у церковного ящика. Незнакомые женщины, стоявшие около нее, объяснили ей, что она упала, и, подавая воду, советовали вернуться скорей домой.
– Я хотела отслужить заупокойную обедню или панихиду, – сказала Ася.
– Заупокойную обедню заказывают накануне, – наставительно сказала одна из женщин, – ну а панихиду можно и сегодня, только сначала батюшка обедню кончит, а потом крестины у нас заказные… Не долго ли будет ждать с ребенком?
А другая спросила:
– Вы с певчими, что ли, панихиду заказывать будете?
Ася только тут спохватилась, что ушла из дому без копейки денег. Женщины жалели ее и приглашали прийти на другой день, обещая, что сами договорятся со священником и хором; она согласилась из деликатности, но все эти деловые переговоры, а еще больше изводящий рев Славчика спугнули ее порыв; чувствуя, что тоска переполняет ее через край, она заторопилась выйти, волоча за руку всхлипывающего ребенка. Уходя, она бросила безнадежный взгляд под купол – она любила кадильный дым, который легкими облачками подымается вверх, а льющиеся ему навстречу солнечные лучи золотят его… Но в этот раз в куполе было безрадостно – он давил… опять серое облако!
«Как я буду жить с этой тоской? У меня, очевидно, повредились душевные крылья, способность к вознесению. Теперь все навсегда станет серым!» – думала она.
Глава десятая
Елочка все последнее время была очень
– Так и всегда со мной: красота эшафотов и жертв идет мимо! Я не героиня и не мученица – я только труженица! – с горечью говорила она себе.
В это утро, вернувшись после одного из ночных внеочередных дежурств, она не стала ложиться, а выпила для бодрости крепкого чаю и побежала узнать последние новости. Приговор ожидался со дня на день. От квартиры Бологовских у нее был теперь ключ, принадлежавший ранее Наталье Павловне. Еще в передней она увидела, что дверь Асиной комнаты стоит распахнутая настежь; однако на ее оклик вышли одни собаки; в глаза сразу бросился небывалый беспорядок: незастеленные кровати, немытая посуда, разбросанные на полу игрушки, незатертые лужицы… Елочка подивилась беспечности, с которой Ася оставила двери незапертыми, чего никогда не разрешали делать ни Наталья Павловна, ни Олег, так как Клавдия Хрычко не отличалась высокой честностью и отсутствием любопытства. Елочка прошла в кухню, но Аси не было и там; Хрычиха, занятая мытьем кастрюль, объяснения дала самые сбивчивые:
– Вечор весь день пробегала. К ночи только вернулась. Видать, больно усталая… две свои кастрюли спалила. Наши на ее разоралися, а я уж молчу: жалость меня взяла на ее глядючи…
Новая жилица, входя, услышала последнюю фразу и злобно бросила:
– Непутевая уж больно ваша княгиня новоявленная! Вечор ушла, а князенка своего без присмотра бросила: орал тут на общей площади; я и то урезонивала. А гордости небось не занимать стать! Таких, как она, у нас в Союзе уже пятнадцать лет выводят, да все не перевелись – живучи больно!
Елочке не трудно было угадать, что кухня стала ареной травли. Не имея привычки терять время зря, она занялась приборкой Асиной комнаты. Вытирая верх шкафа, она стояла на табурете, когда услышала шаги и голосок Славчика, и обернулась на вошедших. Ей тотчас показалось, что в Асе что-то переменилось: бескровная бледность лица, новый строгий склад губ, черная косыночка вместо обычного берета, даже эти уроненные руки, даже то, что войдя, она молча прислонилась к стене – все говорило о разразившейся катастрофе.
– Что? Что? – воскликнула Елочка, соскакивая с табурета. – Узнала что-нибудь?
Ася не сразу ответила.
– Кончено, – сказала она наконец, не изменяя положения.
– Что кончено? Следствие? Так значит – приговор?
– Да… приговор…
– Какой же?
– Сказали: высшая мера… сказали… – голос Аси пресекся.
Елочка опустилась в кресло и закрыла лицо руками. В тишине, которая установилась, было что-то скованное, тяжелое, оцепенелое!
– Может быть, еще заменят… Иногда заменяют лагерем… – проговорила наконец Елочка, приподымая голову.
– Как же заменят, если… если приговор уже приведен в исполнение, – сказала Ася с усилием.
– Как? Уже в исполнение? Уже? – и все словно потемнело в глазах Елочки. Это «уже», которое не переделать и не вернуть, показалось самым страшным! Уже нет ее Пожарского, уже нет! А грядущая битва – воодушевление, знамена, колокольный звон? А его героическая кончина на новом Куликовом поле? Конец всему. Вечная память последнему русскому гвардейцу, вечная память неосуществившейся мечте. Она никогда не забудет ни его, ни мечты. Ее душа – могильный камень.