Лебединая стая
Шрифт:
— Вы писали заявление на Соколюков?
С Явтуха слиняла вся романтичность, он боязливо взглянул на дядю Соколюков Панька Кочубея, который сидел тут же по левую руку (ее, впрочем, на самом деле не было) от Клима Синицы.
— Писал старший мой сын Ивасько под мою диктовку. Я сам писать не умею. Умей я писать… — Явтушок схватился за голову, вообразив на миг, что бы он мог написать о Вавилоне.
— Вы уверены, что это у них батрачка?
— Да, чистейшей воды батрачка. Панько Гарехтович могут подтвердить, даром что доводятся им дядей. — Троюродным, — уточнил Кочубей.
— А я разве сказал, родным?
— Можете идти, товарищ Голый. Мы учтем ваше заявление.
—
— Вас облагать не будем.
— Как не будете? Ах ты! Ну, хоть для пристойности что-нибудь.
— Человек вы среднего состояния, детей много…
— Это я среднего состояния? Какой же я человек среднего состояния? Я высшего состояния, самого что ни на есть высшего… Среди среднего…
Тут, задетый наглой ложью, встал Кочубей.
— Ты? Да я же у тебя ни одного боровка не заколол! Какой же ты богатей без сала?
— А свинья? Вот-вот опоросится! Это же хвакт! Я прошу учесть, товарищ райуполномоченный, что Панько Гарехтович наговаривает. А потом я масло бью два раза в году. Какое же в пост сало, когда есть для приварка конопляное маслице первый сорт?!
— Середняков не облагаем, товарищ Голый. Идите. Облагаем только крепких середняков. И то не всех.
— А меня обложите! Ну пожалуйста!
— На сколько? — Фининспектор улыбнулся.
— Ну хоть на два рубля. Один у меня сейчас при себе.
— Не можем мы идти против закона.
— Я разрешаю. Слышите, разрешаю.
— Ну, будет! — Клим Синица порывистым, внезапным движением лопатки подбил на левом плече сползшую кожанку. — Идите!
Явтух чуть не плача побрел на крыльцо. Когда он вышел, к нему приблизилось несколько лиц. Одно принадлежало хуторянину Сазону Лободе, На кончике уса лежал иней.
— Сколько? — спросили все разом.
Явтух разогнул на поднятой правой руке большой палец.
— Одна?!
— С такого голодранца? — ужаснулся Лобода.
— Где же правда? И на детей не глядят?!
Явтух, пряча глаза, пошел прочь в полном отчаянии. Это было отчаяние человека, ничего не достигшего, несмотря на почти сверхчеловеческие усилия. Тесно и неловко Явтуху в середняках, другие вон разом перешагнули через это мерзкое «сословие», и хоть их беда не коснулась Явтушка, все же шел он домой опечаленный.
Соколюкам Клим Синица улыбнулся (или это им только показалось?). Дядя Панько не проявил к ним никаких родственных чувств, даже не предложил сесть, хотя всем другим, может быть, за исключением Явтуха, не отказывал в этой любезности. Когда вызывали Бубелу, Кочубей не знал, где его и посадить, а перед Раденькими сам был рад постоять, лишь бы они сели. Еще бы, платили они ему за боровков щедро, а в особенности когда он возвращался к этим боровкам вторично, уже колоть. Тут нелишне напомнить, что и коммуна пользовалась услугами Панька Кочубея, его приглашали туда два или три раза в год, и уж там он достигал вершины. Коммуна платила ему за боровков сыром, всякий раз он привозил две-три головки. Теперь будет платить деньгами. То, что Клим Синица так пристально рассматривал братьев Соколюков, заставило Кочубея вздрогнуть, по спине председателя скатилась холодная капелька. Еще несколько таких капелек, и Паньку станет дурно.
— Это, Клим Иванович, — сказал он Синице, — те самые Соколюки, мои соломенные родичи, будь они неладны. Еще малышами сожгли Вавилон, а теперь дядю на тот свет отправят. Один конокрад, а другого зовут святеньким. Такое редкостное сочетание. А то еще откололи — взяли в дом девку, ту, про которую Явтух писал. Даринка вам кто, жена или батрачка?
Клим
— Так который же из вас конокрад, а который святенький?
Дядюшка смерил их таким придирчивым взглядом, что дольше молчать не было возможности.
— Дядя Панько что-то не то говорит. А вообще-то я конокрад, а он святенький. Так, дядя?
Данько давно уже не держал за уздечку краденую лошадь, а Лукьян забыл, как и дверь в церковь отворяется. Раньше, при отце Сошке, пел в хоре, только и всего.
Клим Синица посмотрел, каков их имущественный ценз: пять десятин поля на двоих, лошади свои, не краденые, плуг-пятерик, телега, коровка, два подсвинка, куры, голуби, самогонный аппарат, ручная мельница, ступа — пшено толочь, трепалка для конопли и батрачка. Твердый план хлебозаготовок выполнили, но в соз, который еще осенью тут пытались основать, вступить отказались, хозяйствуют сами, политически неблагонадежны. Этим летом побывали в глинской тюрьме. Такая характеристика наверняка произвела бы впечатление на любого уполномоченного, составлял ее Бонифаций наперекор председателю с намерением скомпрометировать посредством родственников самого Панька Кочубея и когда-нибудь занять-таки председательский пост. Панько Гарехтович заерзал на лавке, когда Клим Синица читал об имуществе его родичей: он почуял коварную руку хитрого Кармелита. А самого Клима Синицу такая придирчивость Бонифация просто возмутила.
— Он забыл вписать сюда разве что мышей, — сказал уполномоченный райкома и ткнул список под нос Кочубею.
То, что Панько там увидел, заставило его схватиться за голову. Последним в списке на обложение «экспертом» значился — кто бы вы думали? — Сам Панько Кочубей. Председатель! Это уже и впрямь была ирония судьбы. Однако, к величайшему изумлению Кочубея, список был подписан им и переправлен в Глинск.
Панько прочитал написанное о себе, то есть приписанное Бонифацием уже после того, как он поставил здесь свою славную фамилию: Кочубей! Ничто так не ласкало его душу, как собственная подпись! Но выше нее стояло: «Зарабатывает на боровках, скопил огромные деньги, но не тратит их до поры, ждет, лучших времен. К богачам относится благожелательно, обхаживает их, а они его, потому как он есть председатель и всему голова в нашем Вавилоне, как в былые времена». Больше текста до подписи не вместилось, но и этого хватало, чтобы Кочубей побледнел, как смерть. Он поискал глазами Савку, хотя тот сидел совсем рядом, в углу, на бадейке для воды, и шепнул ему:
— Мигом Бонифация! Мигом эту бестию сюда!
— Как же его сюда, когда у него в хате роды. Зося переходила две недели.
— А ты откуда знаешь, что переходила?
— Бонифаций сказал. Сына ждут…
— Все равно зови его, каналью.
Савка выбежал.
Клим Синица заставил братьев написать заявление, в котором они оба обязывались отныне считать Даринку равноправным членом семьи и владелицей третьей части имущества, так скрупулезно описанного Бонифацием. Синица радовался этому своему решению и велел председателю довести его до сведения Даринки, но Кочубей сейчас думал о себе — как же тут не думать, когда все накалено, а рядом такая бестия, как Бонифаций.