Лед Бомбея
Шрифт:
Томас признался, что он хотел бы, чтобы я оценила гибкость индийского характера, ту самую, которую так ярко продемонстрировала Шома, резко переключившись с тональности западного цинизма на тональность восточной мистики. В каком-то смысле местный характер напоминает индийский каучук, он составляется из латекса множества тропических растений, как, например, характер Шомы, или, наоборот, используется для того, чтобы стирать карандашные отметины предшествующих поколений.
Я нуждалась в ком-то, кто был способен истолковать сочетания фактов и местных предрассудков на выпавших мне гадательных костях.
15
Он родился в семье странствующих проповедников и философов в предгорьях Гималаев. В числе его предков был и мастер мозаик из Тосканы, специалист в нанесении тончайших растительных узоров на мрамор. Он прибыл в Индию триста лет назад среди тех двадцати тысяч рабочих и мастеров, которым предстояло работать на строительстве Тадж-Махала. Отдельные следы этих давних флорентийских арабесок сохранились и в характере Ашока. Он сам родился с несомненным талантом творца мозаик.
Я получала сведения о нем от отца, пока отец был жив, а позже от общих друзей. В последний раз я услышала об Ашоке, когда он жил в Бомбее и снимал фильмы по археологии, хотя для ученого, занимающегося древностью, он, на мой взгляд, был уж слишком вовлечен в романтические крайности современной индийской истории: он оказался в Бангладеш в период кровавых беспорядков и в Кашмире в 1990 году, когда там поднимало голову движение за отделение от Индии.
Отец говорил мне об Ашоке, что в отличие от очень многих индийцев, которые по мере восхождения по карьерной лестнице начинают приобретать «коррупционный синдром» – характерную болезнь политических высот, он умеет на любых высотах сохранять трезвую голову и чистую совесть. «Ему не надо бояться восхождений», – делал вывод отец.
Мне было пять лет, когда Ашок впервые приехал к нам в Кералу и провел у нас сезон дождей. Двадцатилетний юноша, он уже успел получить степень доктора философии в Оксфорде. Он обладал тем, что отец называл «умом мальчишки с крыши мира и благодаря этому ясным и четким видением всего того, что находится внизу». Сейчас мне был нужен именно такой человек: способный толковать сложные узоры на индийской почве. В первый же день по прибытии в Индию я набрала его номер, но мне никто не ответил. Несколько раз я пыталась дозвониться до него из отеля. И лишь на пятой попытке трубку подняли, и я услышала глухой спокойный голос.
Ашок встретил меня у ворот дома, который он унаследовал от своего дяди. Одноэтажное белое бунгало строилось когда-то как садовый домик на территории обширного парка при громадной вилле в колониальном стиле. Виллу уже давным-давно снесли при возведении первых высоток Малабарского холма. Проходя по зарослям тамариндовых деревьев и бананов, мы ступали по останкам разрушенной виллы, по выступавшим из земли каменным мумиям архитектурного прошлого Бомбея: остаткам колонн с каннелюрами, скульптурным лицам идолов, обезображенным плесенью, разбитому телу танцующего фавна.
Ашок остановился, чтобы сорвать плод
– «Никулао Альфонсо», аристократ манго. Афганский посол при дворе Акбара как-то приказал отправить к собственному своему прибытию в Исфаган корабль, груженный этими плодами.
Его лицо почти не изменилось с тех пор, как я видела его в последний раз: худощавое и смуглое, словно пожухлый лист, с глубокими морщинками у уголков рта, прорезанными безжалостным гималайским солнцем; скулы так сильно проступают, что порой кожа белеет и натягивается на них, словно брезент на палаточных шестах при сильном ветре.
– Вы помните, как рассказывали мне об Акбаре и о его сказочном мороженом? – спросила я.
Ашок улыбнулся:
– А ты все еще подобно соли – преобразующее вещество? Ашок рассказывал мне о соли и о льде в тот день, когда мне исполнилось семь лет. Союз моих родителей расходился по швам, словно старая ткань сари, слишком быстро прогнившая от жары и высокой влажности. Было около тридцати шести градусов по Цельсию...
Только что закончилась муссонная гроза, и мы с Ашоком едим кокосовое мороженое.
– Они сражаются из-за меня, – говорю я ему, глядя в сторону нашего канала, черной полоски посреди курящегося паром зеленого плюша рисовых плантаций.
– Это не так, – отвечает мне Ашок.
Но я-то знаю, что это так.
– Расскажи мне историю о Керале, – прошу я.
– Я расскажу тебе историю о льде. – Он слизывает липкий кокосовый сок с ладони. – Вода – гордая уравнительница. Воду нельзя резать, можно только прорывать каналы, по которым она будет течь. В поисках самой низкой точки. Но лед совсем другой. Место льда – на вершинах гор. У него есть форма.
В последней четверти шестнадцатого столетия, рассказывает мне Ашок, более чем за сто лет до того, как некий синьор Прокопио сделал себе состояние, завезя мороженое в Париж, и за двадцать пять лет до того, как крайне опрометчивый план нескольких неустрашимых моряков и лондонских купцов, обладавших провидческим даром, выкристаллизовался в Ост-Индскую компанию (чей грандиозный импорт льда из Новой Англии приведет три столетия спустя к назначению первого американского генерального консула в Бомбее, «знак того, что влияние может распространяться подобно воде»), Акбар, Великий Могол, строит «Ибадат Кхана» – место собраний для самых трезвых умов своей империи: ученых, мыслителей, богословов всех религий – и учит этих людей восточной магии селитры, кислородсодержащей соли, способной превратить сироп из листьев пандана в шербет – персидский замороженный напиток.
– Соль, – говорит Ашок, – прежде всего преобразующее вещество. Похищенная у моря, она ценится за свою способность высушивать. Она может как сохранять, так и разрушать. Солью мы посыпаем перенасыщенные влагой муссонные облака в июле. Соль творит лед. И с помощью соли мы добиваемся его таяния.
...У нас за спиной зрелый плод упал на землю со звуком, похожим на тот, который издает лягушка, со всего маху плюхающаяся в чан с водой, и сразу же мое прошлое вдруг снова стало настоящим. Короткий мелодичный звук донесся до нас из-за деревьев, и я увидела, как что-то блестящей змейкой мелькнуло в сумрачный уголок сада.