Лед под ногами
Шрифт:
Старуха, белоголовая, с розовыми проплешинами, нетолстая, но оплывшая, застонала. Показалось, осела еще грузнее.
– Ребята, берите ее под руки, – стала руководить врачиха. – Совсем сил у нее нету. До машины бы довести хоть как-нибудь.
Чащин подошел с правой стороны и взял за предплечье. Молодой человек
– слева. Приподняли. Сделали шаг к двери. Старуха не шагнула, а стала валиться вперед. Чащин сжал ее крепче обеими руками, а молодой человек поступил смелее – обхватил старуху за поясницу.
Она сдавленно стонала, подбородок дрожал, но – Чащин с жутью чувствовал
Кое-как довели до лифта. Полустарик подставил под старуху табурет.
Ее посадили, но продолжали держать. Врачиха переминалась, прислушиваясь, едет лифт или нет и какой – грузовой, пассажирский.
Потом вдруг встрепенулась, возмущенно сказала полустарику:
– Квартиру-то закройте! И оденьтесь. Вы же с ней поедете. Оформлять.
– А ну да, ну да! – Он убежал; вернулся в серо-зеленом плаще…
Старуха была совсем не похожа на ту, какой Чащин привык ее видеть.
Шесть-пять-четыре-три года назад она, крупная, с завивкой на голове, сидела возле подъезда и подозрительно смотрела, как он выходит из дома или входит, что у него в руках. Однажды, после взрывов домов, как-то даже поинтересовалась, что несет в большой сумке – Чащин как раз шел с рынка, – и она перегородила ему путь в подъезд; пришлось вынуть кусок мяса и потрясти у нее перед глазами. Тогда только успокоилась… Иногда он видел, как старуха тащит от мусорных контейнеров какие-то фанерки, старые плинтусы, стулья, треснувшие цветочные горшки.
Если бы знал, что это она живет в шестьдесят девятой, наверняка отказался бы. Хотя… Сейчас она стала совсем другой – бессильной и жалкой, и в лице появилось что-то беззащитно-просительное, как у совсем маленького ребенка, которого незнакомые люди несут неизвестно куда, и, боясь кричать, он взглядом просит не делать ему плохо, принести обратно к родителям. На улице Чащин натыкался иногда на такие взгляды младенцев и стариков…
Последние года полтора ее не было видно; Чащин про нее и забыл. Но, оказывается, она продолжала жить в своей квартире со своим мужем
(или кто ей этот полустарик в плаще), продолжала, может быть, копаться в мешках и коробках, перебирая накопленное добро. И вот – окончательно обессилела… А что она делала, какой была десять лет назад? Двадцать? На вид ей за семьдесят. Как она их прожила?..
Утром, не вылезая из-под одеяла, Чащин подгреб к себе кучку пультов.
Выбрал от музыкального центра. Видеть сейчас людей на экране не хотелось. Включил радио. На уши мягко надавили частоты оживших динамиков, на секунду стало приятно-тяжело, как при торможении скоростного лифта. А потом раздалось до предела, с давних времен, надоевшее:
И тот, кто не струсил, кто весел не бросил,
Тот землю свою найдет…
Ругнувшись, Чащин торопливо-нервно несколько раз ткнул в кнопку переключения волн.
– На Солянке задержаны двое неизвестных, – сообщал приятный женский голос, но как-то необычно: новости были
“Да что такое? – Чащин недоуменно посмотрел на пульт. – Что за бред?”
А женский голос продолжал:
– В Средней Азии – небывалое падение цен на хлопок вследствие громадного урожая в Америке и полного отсутствия спроса из московского и лодзинского фабричных районов. Положение бухарских хлопкоробов критическое.
“Каких еще хлопкоробов?” – От этого, не слышанного лет пятнадцать слова Чащину стало не по себе.
Слава богу, радио перестало мучить-пугать, дало объяснение – заиграла музыка, и сладковатый мужской голос произнес:
– Московские старости. Сто лет тому назад.
Облегченно отдуваясь, Чащин пошел на кухню, достал из холодильника единственную оставшуюся со вчерашнего дня бутылку “Туборга”.
Торопливо открыл, сделал глоток… Выпил вчера немного, но состояние было, как с глубокого похмелья. Из-за этой старухи-соседки, наверное. Вспомнились бабушка с дедом. Они тоже как-то страшно резко, до невозможности больше**жить, обессилели: бабушка весной засадила огород, а осенью уже не могла дойти до него, стояла и плакала от немощи на крыльце; дед всю жизнь что-то мастерил, обувь шил, а потом лег – и все. И казалось, глядя на них в последние дни, что ничего интересного у них в жизни не было, всегда они были такими… И что лучше? На бегу умереть или так, – полностью и неизвестно на что, – исчерпав все без остатка силы?
Чащин вернулся в комнату. По радио уже шел блок нормальных новостей.
Во Владивостоке подсчитывали число жертв пожара в здании
“Промстройниипроект”, чеченское село Зумская подверглось ракетно-бомбовому удару федеральных сил, космический зонд “Гюйгенс” работает на поверхности крупнейшего спутника Сатурна…
Позавтракав, пошел за пивом.
На улице было свежо, небо ясное, на редкость глубокое; не растоптанный еще снег на тротуаре приятно похрустывал… Чащин остановился возле своего “Жигуленка”. Потянуло разблокировать дверь, сесть в салон, включить мотор. Счистить ледяную корку с лобовухи…
Вообще надо как-нибудь в выходные собраться и сгонять за город. Или в одном из ближних городков-музеев побывать. Ростов Великий, Сергиев
Посад, Суздаль… Столько лет в Москве прожил, а почти ничего не увидел. Даже в Третьяковку не сходил ни разу. Надо как-то поактивней зажить…
Ларек возле дома еще не открылся – воскресенье, девять утра, – и пришлось идти на противоположную сторону Варшавки – в “Копейку”.
В начале длинного подземного перехода у кафельной стены стояла, согнувшись, старушка в темном одеянии и, глядя в книжку, напевала молитвы жалобной скороговоркой; проходя мимо, Чащин уловил несколько слов: