Леди и джентльмены
Шрифт:
Зато Швейцария привела его в восторг, и он посоветовал в следующий раз непременно посетить Церматт.
— В Церматте шикарный корт. Честное слово, можно подумать, что попал в Уимблдон.
Впоследствии я встретил одного общего знакомого, и тот поведал, что, стоя на вершине живописной горы и устремив взгляд вниз, на небольшое заснеженное плато, со всех сторон окруженное бездонной пропастью, наш приятель сделал следующее замечание:
— Ей-богу, на этом клочке даже половину теннисного корта не устроишь. Все время придется оглядываться, чтобы не свалиться.
В те редкие минуты, когда он не играл в теннис, не тренировался
Одним дождливым днем новый знакомый три часа кряду беседовал со мной о теннисе и за это время произнес страшное слово четыре тысячи девятьсот тринадцать раз, а после чая придвинул стул к окну, где сидел я, и начал заново:
— А вы заметили, как Реншоу…
Я не выдержал:
— Предположим, кто-нибудь возьмет пистолет — один из тех героев, кто умеет отлично целиться, — встанет возле корта и будет стрелять в Реншоу до тех пор, пока не убьет окончательно и бесповоротно. Тогда вы, любители тенниса, оставите наконец беднягу в покое и сможете поговорить о ком-нибудь другом?
— О, но кто же, скажите на милость, решится стрелять в Реншоу? — не скрывая негодования, уточнил поклонник.
— Не важно, — отмахнулся я. — Предположим, что кто-нибудь решится.
— Что ж, у Реншоу есть брат, — на миг задумавшись, ответил он.
Увы, об этом прискорбном обстоятельстве я совсем забыл.
— Не будем спорить о том, сколько их. Допустим, кто-то убьет всех. После этого имя будет звучать реже?
— Ни за что! — с чувством провозгласил рыжеволосый адепт. — Реншоу останется в веках — до тех пор, пока на земле существует теннис.
Боюсь даже думать о том, что произошло бы, окажись ответ иным.
Прошел год. Молодой человек охладел к теннису и страстно увлекся фотографией. Друзья умоляли вернуться к прежнему занятию, пытались заинтересовать разговорами о подачах, ударах с лёта и сетах, выискивали самые свежие сплетни о Реншоу, но изменник даже не слушал.
Куда бы он ни пошел, что бы ни увидел — все фотографировал. Фотографировал друзей, отчего те вскоре превращались во врагов. Фотографировал младенцев, чем вселял отчаяние в любящие материнские сердца. Фотографировал молодых жен, и устои семейной жизни начинали опасно раскачиваться. Один юноша влюбился — причем, по мнению друзей, весьма неосторожно. Однако чем больше они его отговаривали, тем упорнее он настаивал на своем чувстве. И вот наконец отцу пришла в голову счастливая мысль. Он поручил Бегли (так звали моего знакомого) сфотографировать пассию сына в семи различных позах.
Увидев первый снимок, молодой человек воскликнул:
— Что за ужас! Кто это сделал?
Бегли показал второй кадр, и он заметил:
— Но, дорогой мой, здесь нет ни капли сходства! Ты превратил ее в безобразную старуху!
После третьего спросил:
— Что ты сотворил с ее ногами? Ноги не имеют права быть такими большими, это просто невозможно!
Взглянув на четвертый, прорычал:
— О Боже, парень! Во что ты превратил ее фигуру? Разве это женщина?
Едва увидев пятый, вздрогнул и, заикаясь, пробормотал:
— Ну и выражение! Отвратительно! Ничего человеческого!
С каждой репликой Бегли обижался
— Бегли здесь вовсе ни при чем, — учтиво заметил он. — В чем его вина? Фотограф — всего лишь бесстрастный инструмент в руках науки. Настраивает аппарат и фиксирует все, что попадает в объектив… Нет, — остановил он, едва Бегли собрался продолжить демонстрацию, и даже предостерегающе положил руку на плечо. — Не надо, не показывай. Последние два снимка ему видеть незачем.
Я искренне сочувствовал бедной девушке, потому что она всей душой любила молодого человека, да и внешне была отнюдь не дурна. Но в камеру Бегли словно вселился злой дух. Неведомая сила схватывала мелкие дефекты с меткостью и беспощадностью прирожденного критика и, презирая добродетель, раздувала до степени изъяна. Человек с прыщом превращался в прыщ на фоне человека. Тот, кого природа наделила резкими, сильными чертами лица, становился бледным придатком к собственному носу. Один из соседей четырнадцать лет носил парик, и ни одна живая душа этого не замечала. Фотоаппарат Бегли мгновенно выставил подлог на всеобщее обозрение, да так явственно, что друзья лишь недоуменно пожимали плечами и спрашивали друг друга, как и почему они не заметили мошенничества раньше. Казалось, прибору доставляло удовольствие показывать человечество в наихудшем виде. Маленькие дети смотрели с низменной хитростью. Большинству девочек приходилось выбирать между образами жеманной дурочки и начинающей мегеры. Милые пожилые леди приобретали черты агрессивного цинизма. Нашего викария, настолько безупречного джентльмена, насколько безупречность вообще возможна, Бегли представил дикарем с узким, как у жука, лбом — очевидным и бесспорным свидетельством низкого интеллекта. Ну а ведущий адвокат города смотрел с портрета с выражением плохо скрытого двуличия. К счастью, шедевр увидели лишь немногие из клиентов, в ином случае почтенный юрист неминуемо утратил бы доверие граждан и остался без работы.
Что касается меня самого, то, пожалуй, будет разумнее воздержаться от комментариев, поскольку я представляю заинтересованную сторону и судить объективно не могу. Скажу одно: если я и впрямь выгляжу так, как изобразил Бегли, то критики имели полное право написать все, что когда-нибудь где-нибудь написали. И даже больше. Кроме того, могу с полным основанием утверждать, что, хотя и не претендую на фигуру Аполлона, ноги мои одинаковой длины, и ни одна из них не имеет неестественных изгибов. Если угодно, готов доказать. Бегли предположил, что в процессе проявления с негативом произошел несчастный случай, однако фотография справок и пояснений не дает, а потому не могу не чувствовать себя глубоко и несправедливо оскорбленным.
На снимках Бегли перспектива не подчинялась никаким законам — ни человеческим, ни божественным. Мне довелось увидеть портрет его дядюшки рядом с ветряной мельницей; ни один непредвзятый зритель не взялся бы судить, какой из позирующих объектов больше — дядюшка или мельница.
Однажды он вызвал в нашем приходе настоящий скандал, изобразив почтенную незамужнюю леди с молодым джентльменом на коленях. Лицо джентльмена осталось неясным, а вот костюм на человеке его роста — где-то около шести футов четырех дюймов — выглядел до абсурда детским. Одной рукой хулиган обнимал леди за шею, а та, в свою очередь, держала его за другую руку и улыбалась.