Ледобой. Зов
Шрифт:
— И делать будем так, как мы скажем — мрачно буркнул Смекал.
— И сливки соберём мы, — Кукиш жалостливо скривил губы. Туговатенький на голову, видать.
— Ещё поглядеть, что ты за птица, — Прихват вынул нож и подбросил в ладони.
— Припёрся в чужую сторону, дверь с ноги распахиваешь! Не боишься что ли? — низко громыхнул Лукомор.
— Вас всего ничего, ты сам четвёртый, — Косоворот шагнул вперёд, и едва не раньше вперёд выехала его челюсть. — Не боишься?
— До двадцати не сосчитаем, сопли кровавые по траве размажешь, — Длинноус сделал шаг вперёд и встал рядом с Косоворотом. —
Мрачный Лукомор молча потащил рукава на локти, Прихват медленно, издевательски улыбаясь, полез вон из верховки, сначала правый рукав, потом левый.
— Дурень, ты думал что четверых достанет? — Кукиш, ехидно улыбаясь, плюнул Чёрному Клобуку под ноги.
Гость сдал на шаг и согласно кивнул.
— Одно знаю. Страха на этой поляне будет столько, что седмицу потом спать не даст.
— Понимает кошка, чьё мясо съела, — Косоворот, улыбаясь мотнул головой на гостя. — Нет уж. Сначала юшка из носу, потом разговоры. Хозяева в трапезной едят — гости во дворе ждут, пока не позовут. И упаси тебя боги зыркнуть лишний раз без спросу.
— Да в башке держи, что сказать хотел, — хохотнул Званец. — Наземь рухнешь, мысли не растеряй.
А когда Косоворот, Длинноус и Лукомор разом, будто по неслышному приказу рванули вперёд, Чернобородый резко выпростал руку, набычился и молча да медленно повёл десницу вниз. Званец не видел лиц, но первые трое завыли так, будто им кишки наружу по живому тянут. Кукиш ничего не понял, вот только что трое, которым на дороге просто не становись, на колени рухнули и заблажили, чисто младенцы. Там и сам рухнул наземь, а спросил бы кто, да мог бы сам говорить, а не просто глотать воздух ртом, только и просипел бы: «Худо мне. Корёжит, будто кочергу раскалённую в брюхо засунули и давай накручивать требуху вместе с костями!»
Бояре катались по земле, все двенадцать, их курочило, ровно гусениц на противне, поди сами детьми частенько баловались, только не получается выгнуться, как гусеница — вот-вот хребет треснет. Хребет треснет, а тебя крутят в разные стороны, ровно белье баба выжимает — бошку вправо, ноги влево! Потом наоборот, ноги вправо, бошку влево. Стучишь собой землю, будто ямку приминаешь, а как примнёшь, туда бескостный и ляжешь… мягенький… безвольненький…
— Твою-ю-ю-ю-ю ма-а-а-а… — Косоворота замкнуло, он тряс головой, чуть язык не откусил, казалось что нет больше терпежу, вот прямо сейчас распадется плоть и наружу полезут кости, только на это лучше не смотреть, потому как будут кости скручены в бараний рог.
Лукомору был уверен, что глаза давно лопнули, а тот жар на лице — это ошмётки и кровь. Горячая, ровно кипяток. Будто швырнули тебя на пузо, наступили сапогом на спину, рассекли шеяку аж вдоль спины, и ну давай тащить хребет наружу, ещё и дёргают, аж в рёбра отдается — не лезет чего-то. Уцепился за что-то видать.
Длинноус пучил глаза, лежа на спине, но ничего не видел — какие-то пятна перед глазами цветут, а в ушах кто-то ревмя ревёт, и будто привязали тебя за руки-ноги к лошадям и ну давай нахлестывать. Те игогочут, на дыбки встают, а из тебя, мать твою, жилы тянутся, и как будто сам это видишь — вот сейчас рука оторвётся
И ведь что интересно, когда всё заканчивается, ты этого даже не понимаешь — ещё несколько мгновений нутро корчуют, будто пни под корень, и боль опадает неспешно, слишком неспешно, словно коня, пущенного жесточайшим намётом, замедляют по шажочку, не сразу. А боль знает твоё тело так, как никто другой, и оказывается у тебя внутри есть потайные схроны, пустые, как змеиные щели в горах, она туда и заползает, ровно гадюка. Медленно, не сразу, не вся, ещё и хвостом на прощание елозит, а у тебя от того хвоста остаточки в пузе трепещут, аж гортань изо рта криком лезет.
— Ну, ну, — Черный Клобук присел у Косоворота, потрепал здоровяка по щеке. — Такой большой мальчишка, а притворяешься! Нехорошо. Подъём!
— Страха на этой поляне будет столько… — Длинноус кое-как подсобрался на коленях воедино только от слюны на губах избавиться на получалось — вытянулась ниткой аж до травы, а руки не слушаются. — Что седмицу потом спать не даст.
— Молодец, запомнил, — Чёрная Борода рывком вздёрнул его на ноги, только боярин даже мгновения стоймя не удержался — через хребтину так прострелило, аж глаза на лоб полезли от резкой боли — и рухнул обратно наземь.
Гость заливисто рассмеялся.
— Подъём, лежебоки, — он пнул носком сапога двоих-троих. — Гости во дворе на коленях молят впустить их в дом. Пустите?
— Попробуй не впусти, — сипнул малиновый Кукиш. — Сами ворвутся.
— И по сторонам не коси, — Чёрный усмехнулся, — не придут, не помогут.
— Ты их… того? — булькнул Званец, белый, ровно всю кровь из него выпустили да вдобавок лицо чуть подправили — и не узн а ешь с первого раза. Как будто другой человек.
— Делать мне больше нечего, — гость присел около Смекала, накрутил на палец его длинный вихор и принялся забавляться, ровно малолеток — вытянет за волосы голову вверх, бросит, поднимет-бросит. — Дел впереди невпроворот, а мы людьми разбрасываемся. Встаём, встаём, малышня. Словечко мне скажете. Заветное…
Обратно ехали молча. Ни словом не перебросились, ровно языки отсохли. А может и отсохли, в рот что ли проверять полезешь. Крутило так, что никто не удивился бы. Да и чего болтать? Уже наболтались. Всё сказали, что хотели. И что не хотели, тоже сказали. И мрачны были, словно грозовое небо. Все двенадцать.
Глава 4
Когда боги завешивают сущий свет молочно-белым парк о м, поди разберись как близко полдень, особенно если встал ты недавно, зябко, но с удовольствием потягиваешься и кряхтишь с потягушек так, что хрустит направо и налево, моречники шарахаются. Кто ещё спит, поднимайся лежебока.
— Выспался, Тычок?
— Кабы ещё приплачивал кто, — борода встопорщена, шапка сползла на ухо, щёку рассекла сонная морщина. Хитрец соловым взглядом окинул каждого на Улльге, ровно в душу заглянул, а вдруг посеребрит ладошку не один, так другой? — Я во сне страсть какие завлекательные штуки вижу.