Ледобой
Шрифт:
Вои забыли дышать, рты пораскрывали. Рядяша под шумок все же подпер валежину, сразу за Сёнге. Думал, не видит Безрод. Мрачно улыбался и теребил пояс. Стюжень шептал: «Дурень, Коряга, дурень!», Отвада исподлобья хмуро бычился.
Сёнге уже не выл – сипел. Оттнир все-таки закрыл глаза, чтобы кровь не заливала, и прошептал: «Скорее, скорее!»
– А я ведь не хрипел, – ухмыльнулся Безрод, нахмурился, и, как будто припоминая, свел брови. – Что же я делал?
Из последних сил рыжий гойг запел, даже не запел – заскрежетал:
Девы полуночи, стройные жены,
Дочери Тнира в злато ряжены,
Длинные косы, кожа бела,
Плещутся
Сивый усмехнулся и быстро расчертил ножом руки оттнира. Сёнге открыл глаза, запрокинул голову, багровеющим взором огляделся вокруг, нет ли Ёддёра? Не идет ли воевода Тнира, забрать его в дружину небесного ангенна? Не осталось больше сил! И вдруг по рядам дружинных пронесся ропот. Неизвестно откуда вышел человек, вои никогда его не видели – глаза синие, ровно небо летом, волос бел, будто снег, усы цвета соломы, борода горит, точно крашенная охрой. Вои расступились, человек встал рядом с Безродом и Сёнге, взглянул обоим в глаза. В залитые кровью глаза Сёнге и стыло-серые глаза Безрода. Вои напряглись, замерли. Начали узнавать, раскрыли рты. Гуляет молва, только своими глазами видеть не доводилось. Здесь, на земле боянских богов расхаживает воевода Тнира? С миром пришел, потому и молчат боянские боги. Пусть заберет душу оттнира, видать, помирать удумал. И такой стужей повеяло от краснобородого, что дружинные зубами заскрипели. И только Сивый глядел на чужака спокойно.
Сёнге углядел Ёддёра, весь просиял. Что скажет? Влиться ему в ряды Тнировой дружины, или нет? Улыбается Ёддёр или хмурится? Безрод и Ёддёр глядели друг на друга, Сивый холодно, Ёддёр понимающе.
– Ты памятлив, боян.
– Знаю.
– И безжалостен.
– Тебе виднее.
– И справедлив.
– Может быть.
– Похож на отца.
Безрод перестал дышать.
– Ты знал моего отца?
Боги оттниров и боянов – братья, вскормленные на одной правде, знают друг друга как облупленные. Но Ёддёр уже отвернулся к Сёнге. Постоял, поглядел на гойга, полумертвого от напряжения и боли, ничего не сказал и ушел. Не улыбнулся, и головой не покачал, ушел в лес и будто сквозь землю провалился. Вои оглянулись глазами проводить, а Ёддёра уже нет. Оттнир останется жить. Эта ночь не его.
Сёнге под бревном ходуном заходил. Сивый зашел со спины, отогнал Рядяшу от валежины и пнул оттнира ногой. Полуночник вылетел из-под бревна, ровно стрела с тетивы. Свежий снег под оттниром тут же покраснел, напитался кровью и таял в красную лужицу. Взбив облачко снежной пыли, дерево ухнуло рядом. Сёнге лежал неподвижно, красное на белом. Безрод снегом очистил нож от крови, в сторону оттнира даже не глядел. Молча обулся, надел рубаху, накинул верховку и зашагал в город. Впереди, гордо вскинув голову за себя и лежащего Сёнге, шествовал Греенно. Дружинные вытянулись цепочкой и по-одному вставали на следы Безрода. Уходящий последним, Стюжень покачал головой, крякнул, наклонился над Сёнге и развернул полуночника лицом к морскому берегу, где плавала-качалась на волнах лодка. Утро вечера мудренее.
Словно камень отвалился с души, унес неизбывное тягло пяти лет ожидания. Как будто часть души забрал. Сивый шел в город и сам не понимал, легко на душе или пусто, как в испитом кувшине? С одной стороны легко, ведь теперь ничто не держит на боянском берегу, зовет морская дорога, уже задули попутные ветры. А с другой стороны пусто, отчего-то нет радости от взысканного долга. А может быть, души вовсе нет, потому и пусто? Легче убить, чем резать. Впрочем, не сам выбирал – другие
Жизнь и смерть рядом ходят, боль и радость – сестры. Всю ночь от душевной пустоты, от смертельного холода в тепло бежал, о Вишеню грелся, из рук не выпустил. Не меряя, черпал жизни из бабьей души, и не мог заполнить пропасть. С блаженной, но донельзя измученной улыбкой Вишеня уснула только под утро, Безрод забылся и того позже.
Утром гончаровна поднялась тяжело. Под глазами высыпали синяки, глядит устало. Не просто ей далась эта ночь. Ни слова не сказала, но и сам не дурак. Сивый усмехнулся. Тяжелая ноша – пустая, холодная душа. Не всякая вынесет.
Отвада прислал за Безродом отрока, дескать, пора, на лобное место сходить. Сивый хмыкнул и первым вышел за ворота. Кровавая дорожка вела по снегу прямиком на берег. Стюжень усмехнулся. Оттнир пополз туда, куда голова лежала, а если бы вчера остался лежать головой в лес? Уполз бы в чащобу, скормил себя лесному зверью. Смилостивились боги. Ночью метели не было, снег не шел, морозец поутих. По кровавому следу пришли к самому берегу. Лодки не было. Ушел Сёнге. Если хватит ума и здоровья – недалеко уйдет, в лесу отлежится. Сухожилия остались целы, вен лезвием не трогал, уймет кровотечение как-нибудь.
Сивый отвел хмурого Греенно в сарай – гойг не знал радоваться или печалиться – и собрался было уходить, как его окликнул невзрачный, жилистый полуночник. Выскочил следом за порог.
– Я слыхал, ты сирота?
– Тебе-то что за печаль? – огрызнулся Безрод.
– Да я тоже. Нет никого на островах. Никто не ждет.
– А мне что с того?
– Ангенну твоему присягну. Останусь.
– Ты сам себе хозяин. Дело ко мне?
– Несколько раз видел тебя на торгу с бабой. Статная такая. Волос пшеницей отливает…
Безрод нахмурился. Вишеня?
– И отец при ней всегда. Бойкий старик. Что за баба?
Сивый спрятал улыбку в бороду. Тычок и Жичиха! Вот те раз!
– Что, урсбюнн, баба понравилась?
– Да. – Пленник почесал затылок. – Осяду. Она замужем?
– Нет, свободная.
Оттнир мялся.
– Сосватаю, – буркнул Безрод. – На седмице и сосватаю. Того ли хотел?
– Да. – Рыжий урсбюнн испустил такой вздох облегчения, как будто в одиночку одолел целую дружину.
Тычок ужом вертелся, то одно к столу поднесет, то другое. Старик веселел, когда Безрод заглядывал в гости. Метнул на стол масло, которое сам сбил, грибы, что сам солил, пива хмельного, гуся жарко го. Жичиха незыблемо восседала против Безрода – хозяйка. И никак Сивый не мог понять, молода баба, или в годах, красива, или нет? Дородна, но не слишком, как будто красива, лишь бы брови не сводила и не хмурилась. Была бы баба, а охотник найдется. И голос низкий, говорит, а будто из бочки слышится. Уже третью свадьбу устраивает за зиму. Сват!
– Здорова ли, хозяюшка?
– Богами крепка, боками вертка. Благодарствую. – Жичихе льстило, что воевода засадной дружины в дом захаживает. Не одной Вишене, вертихвостке, справных воев привечать. И как тут не пройтись по концу, задрав нос на зависть соседям?
– Наверное, нелегко с балаболом? – Безрод кивнул на Тычка. – Ни проку, ни прибытку, да и быть ли старцу прытку?
Жичиха сложила пред собой ручищи, толстенные, будто колбасы, хитро прищурилась и паточно так спросила:
– Ох, издалека зашел, дорогой гость! Уж сколько раз бывал, а все не распробую тебя на душу. Хитер больно.