Ледовое небо. К югу от линии
Шрифт:
— Чем же интересовались? Кроме социологии?
— Знаками, которые оставили жившие давным-давно люди.
— Это в каком же смысле? В прямом или в переносном?
— В прямом.
— Расскажите.
— Долго.
— А вы в двух словах. Скажите хоть, что за знаки?
— Круг с точкой, серп, волнистые линии, спираль — мало ли…
— И что они означают?
— Солнце, луну, воду, вселенную, наконец.
— Как интересно! — ей и впрямь было интересно. Все отражалось у нее на лице.
Лосев присел на корточки и прутиком начертил на песке треугольник вершиной вниз.
— Это тоже вода… И женщина.
— Почему?
— Мы, кажется, приблизились к опасному пределу, — отшутился
— Можете не спешить, — остановила Люся. — Всех подождут, никого не оставят.
— Хорошо у вас поставлено.
— Очень хорошо, — согласилась она.
Так и проболтали они до того момента, когда вагон остановился возле окутанного туманом озера, показавшегося Лосеву искусственным. У самого берега дымили градирни и трубы, в воде чернели то ли сгнившие сваи, то ли затопленные стволы.
— Вот и приехали, — Люся стала поспешно собираться. — Ваша гостиница в самом конце проспекта.
— Такси у вас есть?
— Разумеется, — она горделиво дернула плечиком. — Как же иначе?
Проводив Лосева до стоянки, где не было ни единой машины, она пригласила его к себе на рудник «Комсомольский» и побежала к автобусу.
— Давайте подвезу? — запоздало крикнул вслед Герман Данилович.
— Ничего, я близко живу, — отозвалась она и прощально взмахнула рукой. — И ждать неохота…
БОЛЬНИЦА
Мечов нехотя разлепил налитые медовой тяжестью веки. Сонный сумрак туманил невидимый потолок, где мерещились мутные сизые блики. Чахлые струи из неплотно занавешенного окна косо высвечивали унылую тумбочку с недопитым стаканом, угол какого-то шкафа, слепое бельмо экрана. Выключенный телевизор, однако, жил тайной пугающей жизнью, проецируя из потустороннего мира какой-то причудливый аппарат, излучавший ртутное сияние, и страшную маску утопленника, невесть сколько пробывшего под водой. Недоставало ни воли, ни сил разгадать эту причудливую, напоминающую о ночных кошмарах сцену. Да и любопытства настоящего не было. Краем сознания Мечов догадывался, что видит отражения ночника, выжатой половинки лимона и ложки в стакане, где сверкает жидкая блестка. Но не хотелось всматриваться и думать. Острая капля на кончике ложечки, вытягиваясь в тончайшую иголку, колола зрачок. Изжеванная подушка и влажная скомканная простыня затягивали в жаркий омут беспамятства. Толчками накатывала, расслабляя кости, врачуя уставшие глаза нежащая истома. Все становилось зыбким, как в затонувшей каюте. Растворялось время, сглаживалась память. Остужая набрякшие руки мятной прохладой крахмального пододеяльника, Мечов незаметно уснул. В затопившей его немоте тонко отстукивали пылевлагонепроницаемые часы.
Проснулся он от скрипа отворенной двери и звона колечек на занавесках, распахнутых уверенной властной рукой.
— Полюбуйся на него, — услышал он певучий насмешливый голос и, приоткрыв глаза, увидел склоненное сияющее лицо главврача Веры Ивановны. — На моей практике первый случай сонной болезни… Не находишь? — обернулась она к стоявшей в дверях женщине.
Андрей Петрович тоже взглянул туда, но увидел лишь белый халат и расплывчатый золотисто-розовый ореол с пятнышком ярко-оранжевой помады.
— Валя? — он сел, подоткнув под спину подушку. — Ты? — изумленно заморгал, еще пребывая в сонной одури, где, казалось, многое навсегда позабыл.
— Хоть узнал! И на том спасибо, — на его робкую, чуть глуповатую улыбку она ответила грустным всепрощающим взглядом. — Доигрался? Доволен теперь?
— Перестань рвать перо из мужика, Валентина, шутливо нахмурилась Вера Ивановна. — Они этого страсть как не любят, — она присела на койку, холодными сильными пальцами нащупала пульс. — А ты тоже дурака
Но Андрей Петрович не притворялся и не валял дурака. И никого он не ждал, когда спал без предчувствий и сновидений, отдаваясь совершенно животной всепоглощающей радости бытия. Невозможно забыть женщину, с которой близок уже пятый год, но — это и изумляло Мечова — она возникла для него словно из небытия.
«Узнал!..» — Очень точно она сказала. Он действительно сначала «узнал» ее и уж затем окончательно все припомнил.
— Частит от температуры, как видно, но наполнение хорошее, — Вера Ивановна поднялась, сунула куда-то под белую шапочку резиновые трубки фонендоскопа и потрепала Мечова по плечу. — Ну-ка, сними пижаму.
Холодок и твердость ее быстрых уверенных пальцев он тоже ощущал как навеянное воспоминание. И покорно «узнавал» вновь почерпнутые из детства: «дыши» — «не дыши», упругие постукивания, вынужденное, через силу, покашливание.
Почему-то было неловко не перед Верой Ивановной, а перед той, прислонившейся к притолоке, прекрасной женщиной с такими всезнающими глазами. Словно до блеска отутюженный халат, так открыто подчеркивающий золотистую смуглость длинных ног, сделал ее чужой.
— Определенно прослушивается, — заключила Вера Ивановна, выпрямляясь. — В правом. Самая верхушка, надо думать…
— Не возражаешь, если я посмотрю?
— Ради бога! Забирай его вместе с потрохами… Анфиса! — крикнула она в коридор. — Проводи Валентину Николаевну в рентгенкабинет. Можешь одеваться, герой! — звонко шлепнула Андрея Петровича по спине. — Тоже мне, Хемингуэй!
— Я бы хотел умыться, — попросил Мечов, нашаривая ногами больничные тапочки.
Конвульсивными сполохами вспыхнули лампы дневного света. Нестерпимым блеском засиял салатный кафель. Плотно закрыв за собой дверь, Андрей Петрович критически покосился на зеленое биде и погладил отросшую щетину. К великому своему удивлению, узрел на подзеркальной полочке собственную электробритву и зубную щетку. Очевидно, Валя позаботилась обо всем, ничего не забыла. Даже югославский лосьон в граненом флаконе принесла.
Приведя себя в порядок, он вернулся в палату, где был встречен непроницаемым взором сестры Анфисы. Она, что называется, в упор не видела — ни его, ни Валентины, бочком присевшей, сомкнув колени, на белый вращающийся табурет.
А Веры Ивановны в палате уже не было.
Валя вошла в его жизнь легко и непринужденно, как это случается с людьми, потерпевшими крушение в первом браке. Абсолютно ненамеренно они оказались рядом в самолете, летевшем в Заполярный город, и инстинктивно потянулись друг к другу. Оба летели в неизвестность, начинали с нуля, оставив на материке кое-какие осколки прежнего, не слишком радостного существования. Дальше доверительного, но с умолчаниями разговора, который сам собой завязывается в дороге, у них не пошло. Но осталось приятное воспоминание, которое быстро переросло в симпатию, когда они стали встречаться: вначале случайно, потом — как будто случайно. Они не торопили событий и не выдумывали несуществующих препятствий, были честны, свободны, духовно независимы и раскрепощены. Поэтому все совершилось естественно и просто, как редко удается в юности. Не было возвышенных слов, скоропалительных обязательств, но зато было другое, на что они и надеяться не могли: неподдельная нежность, радостное волнение, благодарность. Она осталась у него до утра, и они вместе, не таясь, пошли на работу: он — в свой поисковый цех, она — в легочный диспансер, где заведовала хирургическим отделением. Расстались в самом конце Главного проспекта, преисполненные удивления и теплоты.