Ледяная королева
Шрифт:
— Не разглядела? Хочешь еще посмотреть? Давай! Смотри!
Как был мокрый, он вылез из ванны. Включил верхний свет. Я отвернулась, холодная, недостойная, лживая рыба. Я увидела зеркало. Оттуда на меня смотрела белая, как стена, женщина, упорно, старательно и небесталанно губившая свою жизнь. Я схватила полотенце, прикрылась. Мне хотелось плакать. Дело было сделано, вернуть или исправить ничего нельзя. Я ведь как будто всегда это знала… Неужели? Лед на крыльце, машина на льду, произнеси желание, зажги свечку, погуби жизнь.
Отметины, похожие на ветвистое дерево, украшали его руки сверху донизу. Его руки, которые
На одной руке среди веток был дрозд, взъерошенный, собравшийся взлететь. Ветками Лазарус был разрисован так, будто он лишь наполовину был человек, а наполовину дерево.
— Прости, — сказала я.
Вот так просто. Все просто. Перед ним стояла нечестная, недостойная, лживая сука, содрогаясь от одной только мысли, что она наделала. Но было поздно что-нибудь исправлять.
— Ну нет. Давай доводи до конца. Смотри!
Он схватил меня за плечи. Это было не самое страшное — злой рывок, обжигающие руки. Страшнее был голос — изменившийся, какого я до того не слышала, только разве что в самые редкие, в самые темные наши мгновения. Когда Лазарус забывал про все — про меня, про правила игры, — когда помнил лишь про себя. Про себя и для себя. Каким бы он ни был. Кем бы он ни был.
— Смотри!
В голосе слышалась угроза. Слышалось завершение. И что-то еще. Может быть, облегчение… Облегчение оттого, что наконец можно не прятаться. Можно повернуться к кому-то спиной. Но когда он повернулся, я снова сделала то, чего как раз делать было никак нельзя, — я ахнула; а ведь дала себе слово, чтобы бровью не повести, что бы я там ни увидела. Неужто это мне и было нужно? Он — настоящий, подлинный, тайный, спрятанный от чужих глаз.
На его спине оказался теневой отпечаток лица. Черно-серое, с заштрихованными тенями изображение человека, явно старше Лазаруса, с испуганными глазами и полуоткрытым ртом.
Я все поняла, едва только увидела, не зря я давно стала специалистом по таким вопросам. Несмотря на то что мне было известно сто способов, а этот оказался сто первым. Тем не менее я сразу увидела, что это лицо человека, запечатленное в момент его гибели.
— Довольна? — спросил Лазарус.
Да, я была довольна, правда не знаю насколько. До того, разумеется. До того — это время, когда я пребывала в неведении, когда у меня было что-то значимое, что-то дорогое, что-то, чего я хотела и что превратилось в пепел от одной спички. Сколько раз в сказках меня об этом предупреждали? Не нужно никакого света, не нужно ничего выяснять, просто верь, доверяй не глазам, а сердцу. Оставь спички дома. Оставь все как есть.
Я подумала, как же вцепились бы в Лазаруса наши исследователи. С каким восторгом они приволокли бы его в смотровую, поставили перед белым экраном и снимали бы, слева и справа, а он стоял бы перед ними, обнаженный, прекрасный, совершенный, моя погибель, мой Лазарус, вернее, Лазарус, прежде бывший моим. Вот он и настал — момент раскрытия истины, открытия истинного лица, но только не лица Лазаруса, о нет. Моего. И я там стояла. Босая. На холодном полу. Где скопились холодные лужи, куда вела красная, невидимая для моих глаз нить, и я не знала, что это была любовь, до тех пор, пока не вспыхнул свет. И не понимала, что чувствую, пока не пришел
— Теперь ты знаешь, — сказал Лазарус, — кто я такой.
Он вышел из ванной, хлопнув дверью. Я слышала, как из крана капает вода, как за окнами шумит ветер. Слышала свое судорожное дыхание.
Я оделась. От холода меня все еще била дрожь. Я тоже вышла из ванной. В голове было пусто. Мысли все улетучились. На крыльце, где он стоял, воздух дохнул в лицо жаром. Небо хмурилось, звезд не было. В воздухе витал запах красных апельсинов. Неужели еще не делают духов с таким запахом? Давно пора. Я бы купила, хотя не люблю духов. Но я бы купила флакончик: один с запахом апельсинов, второй с запахом голубоватого льда, третий с запахом слез и еще четвертый, с запахом до того горячим, что обжигает до смерти. Не по-настоящему до смерти, а так… будто паришь над собой, но остаешься жить.
— Уходи и больше никогда не возвращайся, — сказал Лазарус. — Можешь говорить им что угодно. Обзвони хоть все газеты. Я тебе не указ. Можешь всем описать мою проклятую отметину.
— Это просто фотоэффект. Я читала про такое. Вероятно, результат воздействия на кожу очень яркой вспышки.
— Да что ты говоришь? — Лазарус едва не рассмеялся. Но не рассмеялся. — Черт, а я-то думал, что это мне одному такое наказание.
— Может, это я твое наказание, — сказала я.
— Ну да, во всем виновато красное платье.
Во всем, что привело нас к концу? Или во всем, из-за чего было начало? В голосе у него больше не было злости. Осталась горечь. Растерянность. Я знала, что это такое. Это черные деревья, это дорога, которую ищешь и не можешь найти. Лед, который падает с неба и грохочет, как камни.
Жуки стукались о стекло на веранде, и у меня снова громко стучало в затылке. Всю жизнь я только тем и занималась, что все разрушала. Как же мне хотелось вернуться назад, туда, где платье сброшено, свет потушен, дверь распахнута и машина стоит на дороге.
— Я чувствую его каждую секунду, — сказал Лазарус. — Я знаю, что это. Как ты там его ни называй. Это мое проклятие.
В той самой сказке про мальчика, который не знал страха, он, дурачок, сел играть в карты с покойниками, прошел ночью по церковному кладбищу, но даже ему не приходилось носить на себе мертвеца. Мне трудно было себе представить тяжесть его ноши. Хотя я-то могла бы и понять.
Лазарус ко мне повернулся. Он был босиком, а стояли мы на крыльце. Мне стало страшно. До того и после того сошлись воедино. Белая рубашка на нем потемнела от пота.
— Ты ни о чем не хочешь спросить? Ты хотела все знать, так что давай. Спрашивай.
Вот так все и происходит, не правда ли? Каждый раз, в каждой сказке и в каждой жизни. Поворот вместо левого правый. Ножкой — топ. Слово сказано. Ветка падает с дерева. Гроза приходит с востока. Бабочка. Свеча. Спичка.
Я промолчала, и тогда он сам начал рассказывать. Я попыталась его остановить:
— Может, не нужно?
Стало быть, когда дело доходит до правды, я не так уж и отличаюсь от брата. Мне показалось, я вот-вот — головой вниз — упаду в тоннель, откуда нет выхода. «Я знаю, я сама хотела знать, но давай ты расскажешь мне все завтра или потом, потом, потом. Так даже будет лучше».