Ледяная трилогия
Шрифт:
– Не знаю… удобно ли. Я его встречал пару раз. Но близко мы не знакомы.
– Не важно. Он человек дела. Ну, сошлись на меня или на Савку, если хочешь.
– Думаешь?
– Поезжай, поезжай, прямо сейчас. Не теряй время. Твои эфэсбэшники ни хера не знают. А он тебе все расскажет.
Боренбойм резко встал, морщась, схватился за грудь.
– Чего такое? – насупил красивые брови Виноградов.
– Да… что-то вроде… остеохондроза, – расправил худые плечи Боренбойм.
– Плавать надо, Борь, –
– Ты сильный.
– Не сильней тебя. – Виноградов встал, протянул руку. – Ты мне позвони потом, ладно?
– Конечно. – Боренбойм пожал худые, но жесткие пальцы Виноградова.
– Да и вообще, Борьк. Чего-то редко мы видимся. Как бессердечные какие-то.
– Что? – настороженно спросил Боренбойм.
– Редко вместе бухаем, Борь. Бессердечные мы с тобой стали!
Боренбойм стремительно побледнел. Губы его задрожали. Он схватился за грудь.
– Нет. У меня… есть сердце, – твердо произнес он. И разрыдался.
– Борь… Борь… – привстал Виноградов.
– У… меня… е… есть… се… сердце! – рыдая, проговорил Боренбойм и рухнул на колени. – Есть… ееесть… е… е… е… е… ааааа!!
Рыдания сотрясли его, слезы брызнули из глаз. Он согнулся. Упал на ковер. Забился в истерике. Виноградов нажал кнопку селектора:
– Таня, быстро сюда! Быстро!
Обежав вычурный стол, склонился над Боренбоймом:
– Борьк, дорогой, что с тобой?.. ну найдем мы этих гадов, не бойся ничего…
Боренбойм рыдал. Прерывистые всхлипы слились в хриплый вой. Лицо Боренбойма побагровело. Он сучил ногами.
Вошла секретарша.
– Воды дай! – крикнул ей Виноградов.
Она выбежала. Вернулась с бутылкой минеральной. Виноградов набрал воды в рот, прыснул на воющего Боренбойма. Тот продолжал выть.
– У нас успокоительное есть? – Виноградов придерживал голову воющего.
– Анальгин только… – пробормотала секретарша.
– Валерьянки нет?
– Нет, Матвей Анатольич.
– Ничего у тебя нет… – Виноградов намочил носовой платок, попытался приложить ко лбу Боренбойма.
Тот выл и корчился.
– Еб твою… что это за… – растерянно причмокивал Виноградов, стоя на коленях.
Стал лить воду из бутылки на побагровевшее лицо Боренбойма.
Не помогло. Корчи сотрясали тело.
– Чего-то не то, – качал головой Виноградов.
– У него горе?
– Да, горе. Шестьдесят девять тысяч долларов перевели, и не знает кто! Горе горькое, блядь! – зло усмехнулся Виноградов, теряя терпение. – Борьк! Н у, хватит, в самом деле! Хватит!! Боря!! Стоп! Молчать!!
Он стал бить Боренбойма по щекам. Тот завыл сильнее.
– Нет, это черт знает что! – Виноградов встал с колен, сунул руки в карманы.
– А
– Черт, щас все сбегутся! Тань, вызывай «неотложку». Пусть ему вколют в жопу чего-нибудь… я не могу это слышать. Я не могу это слышать!
Он сел на стол. Оглянулся, ища сигареты. Вспомнил, что бросил. Махнул рукой:
– Начался денек, еби твою…
Секретарша взяла трубку телефона:
– А что сказать, Матвей Анатольич?
– Скажи, что… человек потерял…
– Что?
– Покой! – раздраженно выкрикнул Виноградов.
Мальчик хочет в Тамбов
14.55. Моховая улица
Лапин брел от метро «Библиотека имени Ленина» к старому зданию МГУ. На плече висел рюкзак. С хмурого неба сыпалась мелкая снежная крупа.
Лапин вошел в решетчатые ворота, глянул в сторону «психодрома» – небольшой площадки возле памятника Ломоносову. Там стояла группа студентов с бутылками пива. Двое из них, худощавый сутулый Творогов и маленький длинноволосый Фильштейн , заметили Лапина.
– Лапа, иди к нам! – махнул Фильштейн. Лапин подошел.
– Чего это ты так рано? – спросил Творогов.
Фильштейн засмеялся:
– Лапа по нью-йоркскому времени живет! Господин Радлов спрашивал про тебя.
– Да. Типа: где зажигает мой любимец? – вставил Творогов.
– Чего? – хмуро спросил Лапин.
– У тебя похмелье, Лап? Курсовик принес?
– Нет.
– И мы нет!
Фильштейн и Творогов засмеялись.
– Дай глотнуть. – Лапин взял бутылку у Творогова, отпил. – Рудик здесь?
– Не знаю, – закурил Творогов.
– В «Санта-Барбаре» посмотри.
– Слушай, это правда, что у него предки в какой-то секте?
– Кришнаиты, по-моему, – выпустил дым Творогов.
– Не, не кришнаиты, – мотнул кучерявой головой Фильштейн. – «Брахма Кумарис».
– А это чего такое? – Лапин вернул бутылку Творогову.
– Брахма – один из богов индийского пантеона, – пояснил Фильштейн. – А что такое «Кумарис» – спроси у Рудика. Они каждый год в Гималаи ездят.
– И он тоже?
– Ты что! Ему это до фонаря. Он на металле торчит. С Пауком туcуется. А чего ты? Интересуешься?
– Так, немного.
– Ты чего, Лап, поддавал вчера или трахался?
– И кололся тоже. – Лапин направился ко входу.
Вошел. Поднялся на второй этаж. Прошел пустую курилку. Зашел в распахнутую дверь мужского туалета. Там никого не было, кроме горбатой уборщицы неопределенного возраста. На грязном полу в луже мочи лежала перевернутая урна. Окурки, банки из-под пива и другой мусор валялись рядом. Уборщица шваброй сдвигала мусор к помойному ведру. Лапин недовольно прищелкнул языком. Заметив его, горбунья укоризненно покачала головой: