Ледяной шторм
Шрифт:
С этими словами жилец подошел к Матреше и подал пять рублей.
— За что?
— А за вашу красоту… И постоянно рад вам давать по стольку, если… если… позволите вас поцеловать… В этом… ээ… ээ… право, Матреша, ничего дурного! — прибавил жилец.
Торопливо и почти что с серьезным деловитым видом Матрена сунула золотой в карман юбки и подставила свою белую, упругую щеку.
Не глядя на раскрасневшееся, млевшее лицо жильца второй молодости, который припал к шее носом, Матрена с брезгливым чувством ощущала слюнявые губы я поцелуи, которых
“Никакой тут мерзости нет. Здесь барыни еще хуже. Меня не убудет от этих поцелуев блудливого старика. А между тем лишние деньги пригодятся для дома: для меня и Антоши”.
Через две-три минуты она уже решила, что за пять рублей уплата произведена, и, оттолкнув осоловелого старика, шепнула:
— Будет! Еще барыня войдет… Каково?
Старик испуганно отошел к столу и, присаживаясь, пролепетал сдавленным голосом:
— Милая… Обворожительная! Если б вы знали, как я вас… люблю!
— Знаю!.. — насмешливо промолвила Матреша.
— Так заходите вечером… на четверть часа… Придете?
— Может быть! — неопределенно засмеялась Матреша.
— Я снова подарю золотой…
— Но только помните уговор; кроме поцелуев, как сейчас, ничего!..
— И флирт с вами наслаждение, Матреша… О, какая вы милая, Матреша!..
“И какой ты противный!” — подумала Матреша, улыбаясь глазами.
В эту минуту в двери тихо постучали.
Матрена уже сметала книги с этажерки пуховкой, как ни в чем не бывало, а жилец хриплым голосом разрешил войти и успокоился, что в дверях стояла толстая, пожилая кухарка. Извинившись, что осмелилась побеспокоить генерала, она сказала, что зовут Матрешу.
— Мальчик какой-то ждет тебя в кухне! — шепнула в коридоре кухарка.
Обе спустились в кухню. Наумка торопливо доложил Матреше о своем поручении и что извозчик ждет. Пароход скоро уходит. Уж второй свисток.
Матреша обрадовалась, почему-то смутилась, бегом вернулась наверх и нетерпеливо постучала в комнату Ады Борисовны.
И, впущенная, возбужденно и почтительно проговорила:
— Позвольте на полчаса отлучиться, барышня!
— Это зачем? — с неудовольствием спросила хозяйка, подозрительно взглядывая на взволнованное лицо Матреши.
— Антон прислал за мной. “Баклан” уходит. И какая буря, барышня! — прибавила тревожно Матреша.
— Твой матрос мог бы сам забежать… И что матросам буря… А ты дома нужна.
— Антону, значит, нельзя.
— И тебе нельзя… Скажите, пожалуйста, что за проводы!
“Экая злюка и бессердечная!” — подумала Матреша.
Оскорбленная, возбужденно возвышая голос, Матреша проговорила:
— Кажется, без необходимости утром не прошусь, барышня. Ровно каторжная у вас работаю… Не зудите, барышня, и отпустите, а не то и без спросу уеду…
— Не будь дерзкая, Матреша!.. Номера третий и пятый убраны?
— Убраны.
— Уезжай и скорей возвращайся!.. И что у нас
Но Матреша этих слов, верно, не слыхала. Она была уже в своей маленькой комнате в первом этаже, против комнаты Ады Борисовны, торопливо обвязала шею голубой лентой, надела теплое пальто с барашком на воротнике, новую шляпку, переложила из кармана золотой, только что полученный от жильца № 3, в портмоне, и выбежала на улицу.
Через минуту она с Наумкой ехала на мол.
Чем ближе подъезжала коляска к молу, тем ужаснее казалась буря.
И Матреша чувствовала себя виноватой перед Антоном, что он все еще матросом и должен идти в такую бурю.
“Могла бы уже с ним не разлучаться. Деньги-то прикоплены”, — думала Матреша и взволнованно повторяла:
— Ради бога, поскорее, извозчик! Поскорей, голубчик!
VIII
Едва сдерживая безумную радость, охватившую Антона, когда он увидал коляску, в которой сидела Матреша, казалось, еще красивее и франтоватее, — он уж и не подумал больше о том, чтобы “показать себя” Матреше и искровянить ее “обманную рожу”.
Но, словно бы стыдясь показать, как он обрадовался и как он ее любит, Антон встретил Матрешу, когда она взбежала на пароход, не особенно горячо и, напуская на себя беззаботный вид, пожал руку и проговорил:
— Однако и поздно, Матреша… Полагал, и не приедешь…
— Не знала, что пришел… Письмо бы послал…
— Послал…
— Не получила, Антоша, честное слово!..
Антон отдал рубль Наумке и повел Матрешу вниз, в матросскую каюту.
— Небось, торопилась?..
— Еще бы!
Матреша обвила шею Антона и крепко-крепко поцеловала его. Глаза ее блестели такой любовью, что Антон, счастливый и радостный, восторженно любовался Матрешей и, словно не находя слов, несколько секунд молчал.
И спросил наконец:
— А живешь как у своей уксусной?
— Подлая… Не хотела отпускать сегодня… Сказала, что и без спросу уеду…
— Молодца ты у меня, Матрешка.
Он крепко сжал ее руку и прибавил:
— Вернемся с рейца, к тебе забегу.
— Не ходи ты в рейц. Слышишь? Оставайся здесь. Едем! — возбужденно говорила Матреша.
И в голосе ее звучала мольба. И глаза ее так нежно ласкали.
— Никак нельзя.
— Сделай для меня… Шторм-то какой… О, господи!
— Служба. И нехорошо уйтить. И под суд уйдешь, если сбежишь… Понимаешь?
Матреша понимала не то, что уйти нехорошо, а то, что посадят в тюрьму. Но теперь она понимала, что виновата перед Антоном, когда уговаривала его не оставлять пока места рулевого на пароходе, благо жалованье хорошее, и сама не хотела бросать места горничной. Доходы соблазняли ее и после интимности с Антоном и выхода за него замуж.
Она скрывала это от него. Ведь доходы не мешали ее любви к Антону, но он бешеный, ревнивый… Вызнал бы все, живя в Ялте.
И, охваченная поздним раскаянием, она заплакала.