Ледяной ветер азарта
Шрифт:
Хохот был настолько единодушный, мощный и облегченный, что Панюшкин не удержался от смущенной улыбки. Несколькими словами он разрядил атмосферу и дал понять всем, что его дела не так уж плохи. Панюшкин напомнил историю, которую знали не только строители, но и летчики северных трасс Острова, моряки, нефтяники, буровики и даже геологи с мыса Елизаветы...
Как-то осенью Хромов заговорил о снабжении рабочих зимней одеждой, более того – сам вызвался эту одежду закупать на Материке. Больше месяца шастал Хромов по городам и весям, добывал валенки, телогрейки, рукавицы и прочие необходимые
– Не было валенок, – пояснил обнаруженный на дальнем складе Хромов. – Но ведь надо было что-то взять, деньги-то отпущены... Предложили веники...
– Пряников тебе не предлагали? – спросил его тогда Панюшкин.
– А что, лучше бы взять пряников?
После этих слов Хромова мало кто устоял на ногах от хохота.
– Итак, я продолжаю, – Панюшкин подождал, пока все утихнут. – Комиссию интересует наша деятельность. Насколько она целесообразна и полезна для общества. Ее волнуют причины срыва графика строительства, она хочет знать, почему до сих пор по трубопроводу не пошла нефть. Кроме того, ей очень любопытно, какая у нас общественная жизнь, как дела с воспитательной работой, чем занимаемся в свободное время, какие лекции слушаем, какие фильмы смотрим и в каком порядке.
– А производство ее интересует? – спросил из угла Жмакин.
– Да. Производство ее интересует в первую очередь. Что сделано, что осталось сделать, как мы намерены выполнить заключительную стадию работы. И сможем ли это сделать при том составе, который у нас есть.
– Имеется в виду руководящий состав? – невинно спросил Хромов, глядя в окно.
– Комиссию будут интересовать не только цифры, но и мнения. Поэтому я прошу всех подготовиться, чтобы суметь ответить на вопросы, касающиеся работы своего участка.
– А позволительно ли нам иметь мнение обо всей стройке? – опять спросил Хромов.
– Позволительно. Хотя для вас это будет затруднительно.
– Почему же, любопытно знать?
– А потому, что невозможно обрести мнение за несколько часов, не обретя его за несколько лет.
– Вопрос, Николай Петрович, – поднялся с табуретки Жмакин. – Здесь слухи всякие ходят... Прошу ответить – верно ли, что вас снимать собираются?
– О том, что меня собираются снимать, мне ничего неизвестно, – Панюшкин хмуро глянул на Жмакина из-под бровей. Его побелевшие кулаки легли на стекло стола, губы были плотно сжаты. – У меня все. А у вас?
Жмакин скорбно посмотрел на Панюшкина:
– Вы напрасно, Николай Петрович, не надо... Я подумал, что будет лучше, если вы сразу ответите на этот вопрос... Нам всем проще будет жить... И вам тоже.
Жмакин сел, спрятавшись за спины. Кто-то ткнул его локтем под бок, кто-то ударил кулаком по плечу – подобной дерзости от молчаливого механика не ожидали.
– Будем заканчивать, –
...Опустел кабинет, гул голосов слышался уже за дверью. Говорили о чем-то, не имеющем никакого отношения к Комиссии. И Панюшкина охватила обида, горькая, почти мальчишеская обида. Вот так же будут разговаривать о постороннем, когда... Да, мелькнула мысль о смерти, о которой он никогда не думал и никогда не забывал. Но если раньше было ощущение, что она где-то далеко, не на этих берегах, то теперь иногда средь бела дня, в столовой, на Проливе, в кабинете его вдруг охватывал осторожный, как бы прощупывающий холодок. Он не называл это предчувствием смерти, само слово казалось слишком грубым, вульгарным и никак не вязалось со всем, что держало его в жизни. Впереди просто катастрофа. Как Тайфун. Неожиданная, все сминающая катастрофа. И исчезнет мир, в котором он жил, мир, наполненный голосами, воспоминаниями, надеждами...
– Вы не забыли обо мне, Николай Петрович? – спросил Хромов.
– Это самая большая моя мечта – забыть о вас. Но вы не даете ей исполниться. Станислав Георгиевич, вы меня, пожалуйста, извините... Надо же иногда бриться, Станислав Георгиевич! Ведь вы заместитель начальника строительства!
– А! Оставьте! Мне кажется, Николай Петрович, у начальника строительства есть дела поважнее, чем... чем измерять длину моей щетины. Может, я бороду решил завести. А что?
– Вы должны понимать... На Проливе работают молодые ребята, и неряшливость... Поймите правильно... У них еще нет противоядия, и такое вот отношение к себе они могут принять за норму, у них может появиться этакая бравада, что ли... В медвежьем углу, мол, живем. Закончится стройка...
– А закончится ли?
– Хочу, чтобы вы поняли: это не только ваше личное дело... В конце концов от того, как человек выглядит, выбрит ли он, подтянут ли, собран, зависит его производительность, его ценность как работника. Здесь нет города, который бы подстегивал их, здесь нет девушек...
– Уж не предлагаете ли вы мне взять на себя роль девушки?
– Станислав Георгиевич, бросьте это... Дешево. Кокетничаете, будто действительно не прочь взять на себя эту роль.
– Что вы предлагаете?
– Я предлагаю вам быть опрятнее. Предлагаю вам бриться хотя бы два раза в неделю. Предлагаю вам завести носовой платок, а не пользоваться пальцами.
– А по-моему, Николай Петрович, вы просто по случаю приезда Комиссии пытаетесь навести порядок в документах, на стройке, а заодно и на моей физиономии. Показушная деятельность никогда не вызывала во мне уважения.
– Значит, так, Станислав Георгиевич... Я не допускаю вас сегодня к работе. Вы не готовы. Идите домой и приведите себя в порядок.
– Зачем же так, Николай Петрович? – Хромов потер ладонью пухлую щеку, покрытую седой щетиной, поморгал припухшими веками. – Зачем наживать себе... недоброжелателя, Николай Петрович? При вашем положении, особенно сейчас... Это рискованно, Николай Петрович... Неблагоразумно. Противники...
– Неопрятные, опустившиеся противники не внушают мне никакого опасения. Не смею вас больше задерживать. – Панюшкин обиженно подобрал губы и склонился над бумагами. – У меня все, – добавил он, не поднимая головы.