Ледяные небеса

Бонне Мирко

— На велосипеде хорошо думается, — говорит он очень медленно и хрипло, потому что собачий лай заглушает все звуки и на льду все орут во все горло. — Мне тут пришло в голову: самая странная штука, которую привозили в эти места, это воздушный шар, на котором Скотт летал над островом Росса. Ты не читал о нем, Блэкборо?

Я, конечно, не читал, но я ему не верю.

— Назывался «Ева», насколько я помню. Скотт летал на нем только один-единственный раз, потому что сломался клапан. Будто бы он поднялся на несколько сотен метров. Возможно, Скотт от восторга все время выбрасывал мешки с песком.

Он хихикает, и сосульки на его бороде звенят.

— Ты знаешь, впрочем,

что Уилбур и Орвилл Райт до самолета строили велосипеды?

— Эээээх, — воскликнул Грин, — надоели вы мне с вашими историями.

Ощущать важность жизни

Как раз в воскресенье, когда с неба сыпались крупные хлопья снега, мы в последний раз видим солнце. Некоторое время надо льдом висит густой полумрак, в котором на фоне горизонта можно различить застывший силуэт корабля. Но оценить расстояние сейчас почти невозможно, и даже лед перед лыжами видишь настолько расплывчато, что прогулка вокруг вышек становится опасной. Боб Кларк пробурил перед носом баркентины дыру во льду и с помощью укосины, закрепленной на утлегаре, вытягивает наверх всевозможных морских животных. Он уже несколько раз падал в ямы и спотыкался о гряду торосов — думал, что они находятся на расстоянии в несколько метров. Но это не уменьшало его страсти к собирательству. В десятках горшочков из-под меда, стоящих вдоль плинтуса в «Ритце» и испускающих при свете заправленных ворванью ламп синее и зеленое свечение, плавают странные зверюшки и растения, организмы, на которые никогда не падал свет и которые всегда жили в полной темноте. И мы жили бы сейчас в такой же темноте, не научись наши далекие предки извлекать огонь.

Мы не оплакиваем уходящее солнце. Оно придет снова всего лишь через полгода, но это не имеет никакого значения. Ведь это нельзя изменить. Макниш говорит, что в случае необходимости он готов построить солнце из дерева, а для Альфа Читхэма пришло время выдать свою ежемесячную шутку: в тот самый момент, когда лед поглощает последние следы солнечного света, Читхэм заказывает Макнишу купальные трусы из каштана.

Среди тех, кто как-то вечером собрался в «Ритце», не только я заметил, что с тех пор, как судно было подготовлено к зимовке точно к началу полярной ночи, Шеклтон больше не выглядит таким грустным и угрюмым. А его хорошее настроение улучшило настроение всех остальных. Он сам знает лучше всех, что является образцом для всех нас. Но его никто не упрекнет, если он когда-нибудь проявит слабость. Привычные вспышки гнева лишь доказывают, что он близко к сердцу принимает наше положение, а не погружается в уныние и горечь, к чему имеет склонность и для чего у него есть множество причин.

Том Крин никогда не подвергает сомнению принятые Шеклтоном решения. Том сидит лишь на два места дальше от меня. Я никогда не решился бы ему возразить, потому что его профиль, который я вижу перед собой, много лет висел в рамке на стене в комнате моего брата. Но все же у меня другое мнение. Я думаю, что способность Шеклтона поддерживать в нас интерес к нашему делу на самом деле основывается на глубоком сомнении. И когда он уверяет всех, будто не может отказаться от задуманного плана и от достижения намеченной цели, это не соответствует действительности.

Я думаю, что у него нет ни твердого плана, ни определенной цели. Шеклтон сомневается. Он сомневался с самого начала и сомневается сейчас, когда уже близок к цели. Крин, Читхэм, все приближенные к нему думают об открытиях, преодолении трудностей, о триумфе. Шеклтон думает о счастье. Это он искатель приключений, а не я. Для него желанны и приятны короткая,

но ожесточенная борьба с самим собой, и даже печаль и скорбь. Большие неприятности, избежать которых Уайлд старается с энергией человека, одержимого идеей порядка, и пускает для этого в ход все возможные средства, лишь подстегивают сэра Эрнеста, придают ему уверенность в том, что он должен разделить их с нами, которые могут этому лишь поражаться, к его полному удовлетворению. Как только все это заканчивается, сомнения возвращаются снова.

После обычного тоста за женщин, любимых и всех тех, с кем мы можем никогда не встретиться, который произносит Уорсли, Сэр берет слово и несколькими фразами ставит нас в неловкое положение. Он без обиняков просит прощения за провал экспедиции. Он даже допускает, что совершил ошибку, приняв решение идти дальше на юг вместо того, чтобы по достижении Берега Кэрда лечь в дрейф и высадиться там.

— Я надеялся, что будет еще лучше. Что за глупое решение! Я бы хотел сегодня услышать тосты за шкипера и за вас, Фрэнк, Том, Альфред!

Он твердо смотрит в глаза каждому из этих четверых, и я могу себе представить, что значит для него говорить все это в том же самом помещении, где ровно пять месяцев назад проходило совещание, на котором он противопоставил себя этой четверке.

— Меня бросает то в жар, то в холод, когда я думаю, что мы могли бы сидеть в нашей палатке, ученые занимались бы своими исследованиями, а остальные готовились бы к походу. Я не могу себе даже представить, какие трудности выдержали Макинтош и его люди в море Росса, чтобы подготовить для нас склады с припасами, которыми, возможно, мы никогда не воспользуемся. Я не могу переоценить всю работу, которую вы проделали. Можете быть уверены в том, что я сделаю все возможное, чтобы всех вас вернуть к вашим женам и детям живыми и здоровыми. Или к вашим любовницам. — Смех. — Благодарю вас. Несмотря на обидную ошибку, мне очень приятно находиться здесь с вами. Я хочу видеть всех вас.

— За Сэра! — кричит верный Альф Читхэм и поднимает свой стакан. — За сэра Эрнеста, — тихо повторяет он, и у меня ком подступает к горлу и слезы наворачиваются на глаза.

Шеклтон встает. Тех, кто хочет встать, подражая ему, он просит сидеть и стоит один. Ретроспективная часть его выступления остается позади, теперь он смотрит вперед. Я откидываюсь назад. Может быть, еще стаканчик портвейна?..

Но то, что он говорит, поражает меня до глубины души, обрушивается на меня как топор Грина на лед, и от моего спокойствия и хладнокровия не остается и следа. Он хочет, чтобы я тоже встал.

И когда я встаю и нерешительно обвожу глазами собравшихся за столом и улыбающихся мне, он велит, чтобы я рассказал что-нибудь о полярной ночи. Здесь и сейчас. Он садится. У меня становится черно перед глазами.

— Сэр, полярная ночь, я ничего не знаю о полярной ночи, я еще никогда не испытывал, что это такое… — лепечу я. — А та, что сейчас начинается, кажется мне… мне слишком короткой, чтобы я… что-нибудь… действительно важное для всех… значительное…

— Браво, — говорит Мик. — Великолепно. Отличное начало.

Все хохочут.

— Успокойтесь, джентльмены, прошу вас. — Шеклтон улыбается, но без ехидства. Он воспринимает это серьезно. — Спокойно, Мерс. Никто здесь не хочет вас выставлять на посмешище. Я просто подумал, что вы расскажете нам, что вы прочитали о полярной ночи. Ведь важно, чтобы кто-то из нас читал книги и рассказывал другим, что там написано… Но вы не обязаны это делать, если вы сами этого не хотите.

Конечно, я не обязан, это я и сам знаю. Я говорю, что хочу сесть. И сажусь.