Легче воспринимай жизнь
Шрифт:
— Я вас не задержу. Только стукну вас между глаз и тотчас уйду.
— Не обязательно стукнуть. Завтра встретимся…
По всей вероятности он этой фразы не договорил. Ачас ударил его, как пообещал, а Йонас зашатался. Ачас, очевидно, думал, что тот упадет, но Йонас устоял.
— Значит, я завтра прихожу, — сказал Ачас. — Может быть, пораньше. Часам к одиннадцати. И послезавтра приду.
И ушел.
Не взглянув в зеркало, Йонас открыл аптечку, отрезал пластырь, приклеил тампон, смоченный спиртом, к скуле и опустился за стол. Долго думал о своем,
— Легче воспринимай, доктор!
Пранас проснулся, как он подумал, от ночной прохлады. Подошел к окну и удивился яркости звезд, усеявших небо над всем миром, именуемым отныне «поселок Крюкай». По мокрой площади от амбулатории к дому председателя шел мужчина в белой сорочке, без пиджака. Воздух был пронизан бесконечностью звуков, что издавали сады и лес, которые вились и переплетались в единое целое. Он старался различить природу этих звуков, но кроме голосов ночных птиц и скрипа одинокой калитки или ставни, ничего больше не опознал. Озяб и закрыл окно. Хотел было лечь снова в свою старую забытую кровать, но услышал шарканье шагов па лестнице за дверьми. Вышел в коридор и зажег свет. На лестнице стоял отец, весь в белом и худой, в нижнем белье, которое висело на костлявых плечах.
— Что вы делаете? — спросил Пранас.
— Проверял внизу котел.
— Разве была необходимость?
— Добре. Добре, — смущенно улыбнулся и опустил глаза.
— Вам ведь велено лежать. Как вам не совестно?
— Добре. Добре. — И тихо пошел по ступенькам вверх.
— Голый, ночью, па сквозняке.
— Добре. Не сердитесь. — Сверху он сказал: — Не говорите матери, что вы видели меня тут.
Утром в лабораторию пришла Инга. Она принесла анализы.
— Анализы поставьте па окно. А собачку выпустите за дверь, — сказал Йонас. Он был в больших темных очках, которые только подчеркивали припухлость правой скулы.
— Имя? Фамилия?
Она сказала.
— Раздевайтесь. До пояса. Адрес?
— Не знаю, — сказала, — не интересовалась. Зеленый домик при въезде…
— На доме разве ничего не написано?
— Может быть, — сказала. — Я посмотрю.
— Детскими болезнями болела?
— Наверно.
— Корью? Дифтеритом?
— Пишите.
— Сейчас на что жалуетесь?
Она не ответила. Он не настаивал. Постучал пальцами в спину, в грудь. Послушал.
— Сядьте. Положите ногу па ногу… Выпрямьтесь.
Она горбилась, и Йонас угадал, что она стыдится своей неловкости.
— Прилягте. Вдохните. Выдохните. Вы болели туберкулезом?
— Да.
— Лежали в стационаре?
— Да.
— Одевайтесь. Спасибо. Вы должны пить молоко в большом количестве, больше бывайте на воздухе, спите при открытом окне, витамины — в комплексе… — Потом он еще сказал: — И больше белков. Вы должны увеличить свой вес… Сделайте рентген.
Он подал ей рецепты и направление и еще два больших листа, что заполнил
— Не ради службы, а ради дружбы — отдайте в контору табель амбулатории…
— Разрешите идти?
Сестричка подала ему кофе, он поднес горячую чашку к губам и обжегся. Инга пошла вдоль улицы своей неуклюжей боязливой походкой, казалось, главное для нее — перенести свое тело в другое место и остаться при этом никем не замеченной.
…У дома Вайткусов тем временем происходило нечто похожее на бомбежку или обстрел. Из окна чердака вылетали предметы, вещи и свертки, падали с десятиметровой высоты, грохались и поднимали клубы пыли. Инга остановилась, с жадностью и непосредственностью ребенка наблюдала за процессом разрушения. В окне второго этажа была видна голова матери. На лице ее была написана гордость, и смущение, и растерянность.
— Бомбежка! — мать так и сказала женщине с собачкой на руках.
Разрушение и вправду имеет свое обаяние и свою притягательность не меньше, чем творчество. Об этом можно было бы судить по лицу Пранаса, который с топором в руках на чердаке расправлялся со старым шкафом.
— Разве этот шкаф здесь мешал нам? — спросил отец.
— Па, уйдите в комнаты, — попросил Пранас. — Не следует дышать пылью.
— Добре. Добре.
В руках отец держал плетеную корзину, он нагибался, хватал с полу какую-нибудь мелочь, казавшуюся ему нужной и не заслуживающей казни.
— Как говорится, — сказал он, осторожно, на цыпочках приближаясь к сверткам старых газет, — как говорится, чтоб вместе с помоями дитс не выплеснуть…
— Уйдите, ради бога, — сказал Пранас. — Эго знаете, как в плохом театре!
— Все бывает. Не сердитесь, Прашоша…
Потом отец появился во дворе.
— Не нашел?! — спросила мать из окна.
Отец трагически потряс головой.
— Ищи, — сказала мать. — Двенадцать лет моего труда!
Отец потопал к груде осколков и стал разгребать руками.
Это Инга, которая все еще стояла поблизости и глядела, это она крикнула:
— Не бросайте! Человек внизу!
Пранас высунул голову и увидел отца, суетившегося внизу, Ингу с собачкой и нескольких подростков, что зевали за забором.
— Папаша, вы нарочно смешите народ?
— Не нарочно, не нарочно, — приговаривал отец, одержимый одной лишь мыслью, что он должен спешить.
— Посторонитесь, папаша.
Отец отскочил в сторону, глядя на падающую дверцу шкафа, сморщился при звуке соприкосновения ее с землей и снова пошел вперед.
— Папа, я бросаю, берегитесь! — было слышно сверху.
Отец сторонился, не в силах совладать с возбуждением, которое трясло его, подобно лихорадке. Битва кончилась с приходом Йонаса. Он свистнул, сунув два пальца в рот, и крикнул:
— Пранюша! Отдохни!
Потом он увидел отца, успокоив его совершенно естественными словами, которые он повторял, улыбаясь: «вы правы», «только так, как вы говорите» или «это разумно».
— Когда с глазу на глаз с несчастьем, многое понимаешь лучше, — сказал отец.