Легче воспринимай жизнь
Шрифт:
Карапуз увидел собаку и замолк. В этот миг на улицу выбежал Ее Единственный и залаял на овчарку.
Пранас, а за ним Инга выбежали на улицу и успели еще увидеть уходящую дворняжку, а за ней овчарку.
— Возьми карапуза на руки, — сказал Пранас
Ачас поехал на испуганный лай дворняжки, но потерял след. Бросив машину у магазина, он с ружьем в руках обошел тыльную сторону дворов от магазина и дома Вайткусов.
Отец надевал костюм и поглядывал в дверную щель. Видел спину матери и ее седой венок на голове. Мать, как и все жители поселка,
Отец надел берет и, ухмыляясь, засеменил в кухню, оттуда — на лестничную клетку, взял красное эмалированное ведро, в которое доили корову, спустился вниз, в гараж.
К своему великому смущению, он скоро обнаружил, что корова молока не дает. Он не мог с этим согласиться и задумался, сидя на низком табуретике, которым он пользовался в течение десятков лет. Сейчас не мог бы даже точно вспомнить, сколько времени он доит корову за коровой, которые все менялись, — одна лучше, другая хуже, каждая со своим нравом. Потом их продавали на мясокомбинат и покупали у колхоза другую. Короче, он доил с тех пор, как мать перестала выходить из дому после аварии. Сейчас снова пришла мысль, которую он постоянно отгонял, но не мог отогнать раз п навсегда — он, именно он виноват в том, что мать такая несчастная, как теперь.
— Человек есть каждый, — вслух сказал и сам слышал слова. Кивнул головой, показывая, что согласен с услышанным. — Конечно.
Где-то на улице послышался выстрел, и отец насторожился. Он вышел и встал перед дверью гаража. Когда прогремел второй выстрел, он, не задумываясь, как будто это давно было решено и он только ждал условного сигнала, выпрямился, и все с той же застенчивой улыбкой на лице пошел по тропинке, ведущей поперек сада и вниз, к долине, по которой пролегало шоссе Юг-Восток.
Ачас первым выстрелом не попал в овчарру, и она ушла в сад за гаражом Вайткусов. Когда из гаража вышел отец с красным ведром в руке и остановился перед дверью, подобно памятнику, овчарка мелькнула у самых его ног и выбежала на площадь напротив амбулатории. Там топтался Пранас, который свистел и громко звал Ее Единственного, как в воду канувшего после встречи с овчаркой.
Бешеная, низко опустив голову, напала на Пранаса и при этом не прыгала на грудь и не хватала за горло, как это делает настоящая овчарка, а кинулась в ноги. Пранас встретил ее ударом ноги в пасть, и бешеная перевернулась на бок и откатилась в сторону. Ачас выстрелил во второй раз, и на этом все кончилось.
Дворняжка пережила подобное, может быть, впервые в жизни и теперь лежала под колючим кустом крыжовника и не могла отдышаться. Инга ходила по дворам и звала Единственного, а собака слышала се и молчала. И только, когда Инга увидела ее и подошла вплотную к кусту, дворняжка несмело гавкнула.
Отца не было в кровати, и какой толк повторять теперь, что он был здесь, а теперь его здесь нет»?
Пранас открыл шкаф и увидел, что костюма там тоже не было. Мать безнадежно развела руками и стала искать, где бы присесть.
— Он в
Ачас, который поднялся сюда вместе с Пранасом после того, как они добили бешеную, вдруг вспомнил, что он видел инженера, так он всегда называл отца, видел инженера сразу после того, как он ранил собаку первым выстрелом. Инженер стоял у гаража и держал в руках красное ведро.
Ведра за дверью па табурете не оказалось, и Пранас умчался в гараж, но и там было пусто. Гараж был открыт настежь, и это беспокоило Пранаса, так как это было не в правилах отца.
Вернулся к дому и увидел мать, которая поднималась из подвала, держась двумя руками за железные перила.
— Что придумала, мам?
— Я осмотрела низ. Я была уверена. — Она остановилась отдышаться. — Не стой, иди. ищи, найди… Ты знаешь…
Пранас вышел на площадь и беспомощно оглянулся, до того все стороны и дороги были похожи друг на друга. Увидел Ачаса, разговаривающего у амбулатории с доктором.
— Ну как? — крикнул ему Йонас, который, видимо, узнал от Ачаса об исчезновении отца.
— Ничего, — подошел к ним. — Ион, ты знаешь его привычки лучше меня. Куда он мог деться? К знакомым? По привычному ему делу?
Йонас чмокнул. Он не знал. Собственно говоря, у отца давно уже не было своих обособленных дел, кроме матери и дома.
— Нет ли у него родственников в других местах? — спросил Ачас. — Или друзей близких?
Пранас покачал головой.
— Практически нет. Родственники есть, по… не функционируют.
— Вы завтракали? Мой завтрак так и стоит на плите, — сказал Ачас. — Давайте заправимся и на моем танке пошуруем по окрестностям?
Бросил ружье на заднее сиденье.
Шел час за часом, а поиск ничего не давал. Они останавливались и расспрашивали людей, разговаривали с шоферами автобусов, выезжали на проселочные дороги и лесные тропы, и все было тщетно. Пошел дождь, который к вечеру усилился и превратился в ливень. Из какой-то конторы Пранас позвонил домой, но там тоже не было новостей.
Дорога размокла, и они дважды выходили из машины босиком, толкали ее плечами, ноги увязали в глине.
— Наверно, все? — сказал Ачас. — По правде, все это мы делаем больше для успокоения души?
В это время отец сидел в лесу на земле, опершись спиной о ствол дерева, и смотрел на дорогу, по которой нет-нет да проезжала машина, подсвечивая фарами. По стволу ручейками стекала вода и собиралась вокруг него, но он не чувствовал этого, как и не испытывал страха перед днем завтрашним. Дни все одинаковые, думал отец, потому как этот самый «я» их переживает. Главное, думал, это сберечь «я». Рядом стояло ведро, почти доверху наполненное водой.
Утром отец медленным шагом, словно во сне, поднялся по тропинке, ведущей в сад, открыл гараж и подоил корову. На промокшем пиджаке торчали прилипшие желтые листья орешника. Когда он поднялся на второй этаж и вошел в кухню, мать и сын завтракали. Он поставил ведром с молоком на табурет и пошел в комнату, оставляя за собой лужицы воды.