Легенда о счастье. Стихи и проза русских художников
Шрифт:
И вдруг грянули полковые музыканты, зазвенели медные тарелки, заорали паяцы, завертелись качели; народ завозился, чувствуя свободу рукам и сердцу, – и пошла потеха. Все смешалось, спуталось; все волновалось и кричало. А под самым ухом гнусит Петрушка, уже успевший дать по затрещине вечным врагам своим – цыгану и квартальному. Шум, гам страшный! Пыль, крутясь, поднималась широким столбом и садилась толстыми слоями на гуляющую по соседнему бульвару публику. Народ массами переносился от одного балагана к другому. Мальчишки бегали в полном восторге. Да и все были веселы и довольны, смеялись и галдели.
Портной же Федот Иваныч в припадке ревности уже успел натворить бед, и блюстители порядка
35
Сибирка – камера при полицейском участке – частном доме.
– А, Федот Иваныч! (его все звали Федотом Ивановичем). Ви опять в чашный [36] дом бил?
– Попал маленько, Карла Карлыч, – отвечал Федот Иванович, глядя куда-то в сторону и почесывая за ухом.
– Фуй-фуй! Как это не корошо! Ви совсем нешасный шеловек! – говорит немец, грустно качая головой.
– Не извольте беспокоиться, Карла Карлыч, – возражает Федот Иванович, встряхивая своими жидкими волосами.
– Ну, пожалуйте на работу. Ви два дни имеете прогул, – объясняет немец.
36
Чашный – искаженное «частный».
– Деньжонок нельзя ли, Карла Карлыч? – робко лепечет Федот Иванович.
– Ой! Нет, нет! Эта не мошет быть!
И замашет руками немец, уходя от Федота Ивановича.
Постоит, постоит Федот и как-то тоскливо посмотрит вслед уходящему немцу. И опять почешет за ухом, а затем поплетется в мастерскую, где, скинув сапоги, бросит их сердито, как будто они ему никогда уж больше не понадобятся, и, усевшись на катке по-турецки, примется работать. Работник он был хороший; хозяин его любил и потому смотрел на многое сквозь пальцы.
Была у Федота Ивановича и возлюбленная – девица высокая и красивая, с румяными щеками, красными руками и полною грудью. Он очень любил свою Арину и все собирался жениться на ней. Арина также была не прочь выйти за него: она его любила, хотя и носился слух о ее неверности.
В день первого Спаса Федот Иваныч встал рано, веселый и довольный. Все привел в порядок: пришил пуговицы к чужому сюртуку, отданному в починку, и надел его. Сапоги на нем блестели, лицо было вымыто, жидкие светлые волосы были гладко причесаны; он думал даже подвиться, да пожалел денег. И вот Федот Иваныч вышел на улицу. Лицо его сияло, от него так и веяло счастьем. А когда он подходил к гулянью, хотя и не подвитый, то сколько в нем было ликующего торжества! Шел он более торопливо, чем ходил обыкновенно; всем давал дорогу, сходя с тротуара, как будто боясь, чтобы какая-нибудь непредвиденная история не задержала его на пути стремления. Подошедши к гулянью, он еще более приосанился,
– Здорово, Ариша!
– Здравствуй, коль не шутишь! – отвечала она, вытирая платком свои алые губы.
– Какие тут шутки в нашем звании! – говорит Федот Иваныч, крепко пожимая ее руку. – Ну что ж стоять-то. Пойдем шпацирензи.
Арина взглянула на него с удивлением.
– Я, вдруг, хочу в немецкую веру переходить, – отвечает Федот Иванович на ее взгляд. – Заодно с Карлом Карлычем.
– Хорош будешь немец, нече сказать! – смеясь, говорит Арина. – Ты бы лучше водку-то бросил пить.
– Эво, куда хватила! – ворчит Федот, видимо недовольный ее замечанием и, не говоря больше ни слова, идет вместе с нею вдоль балаганов.
Долго они ходили от балагана к балагану, кушали сотовый мед, заходили в рестораны пить пиво, а под колокол – зелено вино. Федот Иванович был уже, как говорится, на втором взводе; Арина также выпила на порядках: щеки ее пылали, грудь высоко подымалась, глаза были масленые. Она шутила со своим возлюбленным, ударяя его платком и покатываясь со смеху; а он подпускал ей разные экивоки. Вполне довольный и счастливый, проходя чуть ли не в десятый раз по гулянью, Федот Иванович встретил на беду свою старинного приятеля, отчаянного гуляку. Уж по одному виду можно было судить, каков это был молодец. Шел он, вздернув кверху свое широкое рябое лицо и ухарски закинув назад длинные лохматые жесткие волосы. Черная цилиндровая шляпа его была сдвинута чуть не на ухо; на ситцевой рубашке с косым воротом красовался немецкого покроя сюртук, на руках белые нитяные перчатки; длинные, густые, точно намазанные сажей, черные усы и много дней небритая борода дополняли его ухарство.
– Старому приятелю! Другу сердечному, таракану запечному! Сорок одно с походцем! – закричал он, увидя Федота Ивановича. – Ну, как вас бог милует? – и, качнув головой на Арину, прибавил: – А эта откуда?
Арина потупила в землю очи свои и начала ломаться, жеманно крутя головой. Лохматый же, наклонившись к Федоту Ивановичу, шепнул ему что-то на ухо, а тот, оскалив свои редкие зубы, промычал: «Н-да!» Лохматый засмеялся, лукаво глядя на Арину, и, обняв Федота Ивановича, сказал громко и развязно:
– Ну что ж, друг серый! Пойдем по-старому, по-приятельски раздавим бутылочку. Да и краля писаная соблаговолит пожаловать на стаканчик холодненького? – обратился он к Арине.
– Как Федоту Иванычу угодно! – отвечала она и собрала губы, как на ниточку.
Лохматый начал звать Федота Иваныча пить пиво, а Арине подпускать разные турусы и уж очень нежно на нее поглядывать. Федоту Иванычу не понравилось обращение приятеля, а также и поведение подруги, но он не отказался от соблазнительного приглашения. Пришедши в ресторан, они спросили пива, а приятель Федота Иваныча до того разнежничался с Ариной, что чуть не целовал ее. Она, скаля свои белые зубы, хохотала, жеманно повторяя: «Ох, уж вы! Зачем вас баловать, таких хорошеньких!» – и таяла от восторга.
Федот же приходил все более и более в мрачное состояние, выпивая стакан за стаканом холодного пива.
Новая толпа загулявших мастеровых ворвалась в ресторан и, увидав лохматого молодца, заорала неистово:
– Господи! Гляди, гляди! Артист-то наш где! Ах, отчаянный! Тащи его! – и, подхватив артиста под руки, увлекла его с собой.
Арина огорчилась, а Федот Иваныч как будто повеселел; но тем не менее мрачное состояние духа не покидало его. Он начал придираться к Арине, упрекая ее разными предположениями.