Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
Послушный осел повиновался, и герцог увидел торчащие вверх четыре ослиных копыта. Уленшпигель сидел уже на его животе.
— Что ты здесь делаешь? — закричал герцог, приблизившись. — Разве ты не знаешь, что в своем последнем приказе я под страхом виселицы запретил ступать на мою землю твоим грязным ногам?
— Помилуйте, господин, — отвечал Уленшпигель, — сжальтесь надо мной!
И, указав на осла, он сказал:
— Вы ведь знаете, что, по праву и закону, кто живет между своих четырех столбов, тот свободен.
— Убирайся
— О благородный повелитель, как стремительно вылетел бы я из этой земли, будь я окрылен одним-двумя золотыми.
— Негодяй, — ответил герцог, — мало того, что ты ослушался меня: ты осмеливаешься еще и денег у меня просить?
— Что делать, ваша милость, — раз я не могу отнять, приходится просить.
Герцог бросил ему флорин, и Уленшпигель обратился к ослу:
— Встань, Иеф, и приветствуй господина герцога.
Осел вскочил и заревел. Затем оба скрылись.
Сооткин и Неле сидели у окна хижины и смотрели на улицу.
— Что, милая, — опросила Сооткин, — не идет ли мой сын Уленшпигель?
— Нет, — ответила Неле, — мы уже больше не увидим этого дрянного бродягу.
— Не сердись на него, Неле, — сказала Сооткин, — а пожалей его: он ведь скитается где-то без приюта, бедный мальчик.
— Наверное, приютился где-нибудь в доме побогаче родного, у какой-нибудь пригожей барыньки.
— Я порадовалась бы за него, — сказала Сооткин, — может быть, сидит и ест жареных дроздов.
— Камнями накормить бы его, обжору, тогда бы вернулся домой! — закричала Неле.
Сооткин расхохоталась.
— Откуда такая ярость, дитя мое?
Клаас, в раздумье связывавший хворост, отозвался из угла:
— Не видишь, что ли, что она по уши влюблена в него?
— Ах, скверная, хитрая девчонка! — закричала Сооткин. — Ни звуком не выдала! Скажи, девочка, это правда, что он тебе по душе?
— Пустяки, — ответила Неле.
— Хорошего мужа получишь ты, — заметил Клаас, — с широкой пастью, пустым брюхом и длинным языком; мастер из флорина делать гроши; в жизни копейки не заработал честным трудом. Вечно шатается по дорогам, точно бродяга.
Но Неле вдруг раскраснелась и сердито возразила:
— А почему вы ничего лучшего из него не сделали?
— Видишь, до слез довел девочку, — сказала Сооткин, — молчи уж, муженек.
Добравшись до Нюрнберга, Уленшпигель выдал себя здесь за великого врача, исцелителя всех немощей, достославного очистителя желудка, знаменитого укротителя лихорадки, всем известного освободителя от чумы и непревзойденного победителя чесотки.
В больнице лежало столько больных, что уж не знали, куда их девать. Услышав о прибытии Уленшпигеля, к нему прибежал смотритель больницы узнать, правду ли говорят о нем, что он излечивает от всех болезней.
— Всех,
На следующий день с важным, ученым видом и уверенным взглядом он явился в больницу. Войдя в палаты и обходя больных, он наклонялся к каждому и говорил ему на ухо:
— Поклянись, что не расскажешь никому, что услышишь от меня. Чем ты болен?
Больной отвечал ему и клялся не выдавать.
— Дело вот в чем, — говорил Уленшпигель: — я должен одного из вас сжечь, из пепла его сделать чудодейственное лекарство и дать всем остальным. Сожжен будет тот, кто не может выйти сам из больницы. Завтра я приеду со смотрителем, стану на улице перед больницей и закричу всем вам: «Кто не болен, забирай пожитки и выходи на улицу!»
На другое утро Уленшпигель так и сделал.
Все больные — хромые, ревматики, чахоточные, горячечные — разом ринулись на улицу, даже те, которые уже десять лет не покидали постели.
Смотритель спросил их, верно ли, что они здоровы и могут бегать.
— Да, да! — кричали они, в уверенности, что кто-нибудь остался и что его уже жгут на дворе.
— Плати, — сказал Уленшпигель, — вот они все на улице и объявляют себя здоровыми.
И, получив двести флоринов, он поспешил убраться.
Но на другой день больные, еще в худшем состоянии, стали возвращаться в больницу, — кроме одного, который от чистого воздуха выздоровел. Этот напился и бегал пьяный по улицам с криком: «Да здравствует великий доктор Уленшпигель!»
К тому времени, как и эти двести флоринов разбежались в разные стороны, Уленшпигель добрался до Вены, где поступил к каретнику, который очень сурово обращался с рабочими, так как они плохо управлялись с кузнечным мехом.
— Поспевай, поспевай! — кричал он то и дело. — Догоняй с мехами! Догоняй, догоняй!
Однажды, когда хозяин был в саду, Уленшпигель снял один мех, взвалил его на плечи и стал носить вслед за хозяином. Тот удивился, увидав его с этой необычайной ношей, но Уленшпигель объяснил ему:
— Вы же мне приказали, хозяин, догонять вас с мехом. Прикажете положить этот и пойти за другим?
— Нет, любезный, не так я тебе сказал; пойди и поставь мех на место.
Чтобы отомстить за эту насмешку, хозяин стал подыматься в полночь и будить подмастерьев на работу.
— Чего ты нас будишь среди ночи, хозяин? — спрашивали подмастерья.
— Такая уж у меня привычка: первую неделю мои рабочие должны проводить в постели лишь половину ночи.
Уленшпигель спал на полатях. Когда хозяин явился будить его, он взвалил себе тюфяк на плечи и явился в кузницу.