Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
— Иди, сынок, — сказала она.
Уленшпигель сбегал в трактир и принес четыре литра пива.
Запах оладий наполнил всю кухню, и все почувствовали голод, даже согбенная горем вдова.
Уленшпигель ел за троих. Катлина поставила ему большую кружку, заявив, что он, как единственный мужчина в доме и, стало быть, глава его, должен пить больше всех, а затем спеть.
И, говоря это, она насмешливо подмигнула; однако Уленшпигель выпил, но не пел. Взглянув на бледную и удрученную Сооткин, Неле заплакала. Одна Катлина была весела.
После ужина Сооткин с Уленшпигелем взобрались на чердак, где они спали; Катлина
К двум часам ночи Уленшпигель уже давно спал мертвым сном, так как голова его отяжелела от пива. Сооткин, как и предыдущую ночь, лежала с открытыми глазами и молила пресвятую деву ниспослать ей сон, но богородица не слышала ее.
Вдруг с улицы донесся орлиный клекот, и из кухни ответили таким же криком. Затем с поля донеслись такие же крики, и Сооткин все казалось, что из кухни отвечают тем же.
Она решила, что это ночные птицы, и не думала больше об этом. Вскоре с улицы послышалось конское ржание и топот копыт по мостовой; она высунулась из окошка чердака и увидела, что перед домом привязаны две оседланные лошади и, фыркая, щиплют траву. Вдруг внизу раздался женский крик и мужской голос, полный угрозы. Крики сменились ударами, потом снова крики, дверь громко хлопнула, и торопливые шаги пронеслись вверх по лестнице.
Уленшпигель храпел и не слышал ничего. Дверь чердака распахнулась, и вбежала Неле, почти голая; задыхаясь и рыдая, она стала заваливать входную дверь всем, чем могла: придвинула стол, стулья, старую жаровню; все, что было под рукой, она притащила к двери.
Уже гасли последние звезды и кричали петухи.
От шума, производимого Неле, Уленшпигель на миг проснулся, но перевернулся на другой бок и опять уснул. Тут Неле, рыдая, бросилась на шею Сооткин:
— Сооткин, зажги свечу, я боюсь.
Сооткин зажгла свечу и при ее свете увидела, что рубашка девушки разорвана на плече и что лоб, щеки и шея ее покрыты царапинами, точно чьи-то ногти прошли по ней.
— Неле, — спросила Сооткин, целуя ее, — кто это тебя так изранил?
— Не отправь нас на костер, Сооткин, — дрожа всем телом и всхлипывая, говорила девушка.
Между тем проснулся Уленшпигель и щурил глаза от света свечи.
— Кто там внизу? — спросила Сооткин.
— Молчи, — ответила Неле, — это тот, кого она мне прочит в мужья.
Снова донесся снизу крик Катлины, и Сооткин и Неле задрожали.
— Он бьет ее. Он бьет ее из-за меня! — вскрикнула Неле.
— Кто здесь? — заорал Уленшпигель, вскочив с постели. Протерев глаза, он стал метаться по комнате, пока не схватил стоящую в углу кочергу.
— Там никого нет, никого, — удерживала его Неле, — не ходи туда, Уленшпигель!
Однако он, не слушая ее, бросился к двери, разбросал столы, стулья и жаровни. Неле и Сооткин, несмотря на ужасные крики Катлины, раздававшиеся внизу, удерживали его, одна за плечо, другая за ногу.
— Не ходи туда, Уленшпигель, там черти.
— Да, конечно, — отвечал он, — нелины чортовы женихи: вот я их повенчаю с кочергой! Будет свадьба железа с мясом! Пустите меня.
Но они не отпускали его и оказались сильнее, так как схватились за перила. Он все-таки стащил их по двум-трем ступенькам; от ужаса, охватившего их при мысли, что черти так близко от них, они выпустили его, и он, точно снежная лавина, свергающаяся с горы, громадными прыжками слетел с лестницы, вбежал в кухню
Уленшпигель не стал слушать, бросился к чулану и распахнул дверь, но, никого не найдя там, он побежал в огород и оттуда на улицу. Здесь он увидел только двух коней, мчащихся в облаке пыли. Уленшпигель кинулся было вслед за ними в погоню, но они летели, как полуденный ветер, мчащий сухие листья.
В бешенстве и отчаянии он возвратился, скрежеща зубами:
— Ее изнасиловали! Ее изнасиловали! — И злобно смотрел он на Неле, которая, содрогаясь, стояла подле Сооткин и Катлины и говорила:
— Нет, Тиль, нет, голубчик, нет!
При этих словах она смотрела ему в глаза так грустно и так прямо, что Уленшпигель почувствовал, что она говорит правду, и стал спрашивать:
— Что это были за крики? Куда убежали эти люди? Отчего твоя рубашка вся разорвана? Почему расцарапаны у тебя лоб и щеки?
— Слушай, — сказала она, — только не доведи нас до костра, Уленшпигель. Вот уже двадцать три дня как у Катлины — спаси ее господь от ада — завелся дружок: чорт в черной одежде, в высоких сапогах со шпорами. Лицо его светится белым отблеском, точь-в-точь как бывает в жару летом над волнами морскими.
— Гансик, дорогой мой, зачем ты ушел? — вздохнула Катлина. — Неле злая.
Неле рассказывала дальше:
— Он подавал ей знак о своем появлении орлиным криком. Каждую субботу он приходит к матери на кухню. Она говорит, что поцелуи его холодны и тело — как снег. Он бьет ее, когда она не все делает, как он хочет. Один раз он принес ей несколько флоринов, но все другие разы брал у нее.
Во время этого рассказа Сооткин сложила руки и молилась за Катлину. Но та оживленно говорила:
— Не мое теперь дело, не мой рассудок: все его. Гансик, радость моя, опять полетим на шабаш? Только Неле не хочет. Она злая, Неле.
— На рассвете он уходил, — продолжала девушка, — а на следующий день мать рассказывала всякие невероятные вещи… Да не смотри же на меня такими злыми глазами, Уленшпигель! Вчера вечером она сказала мне, что один красивый барин в сером, по имени Гильберт, хочет взять меня в жены и придет в дом показаться мне. Я ответила, что никакого мужа мне не надо, ни красивого, ни урода. Но все-таки мать принудила меня не спать и ждать их, потому что, когда дело касается ее любовных дел, она рассудка не теряет. Мы уж почти разделись и собирались лечь; я дремала, сидя вон на том стуле, и когда те вошли, я не сразу очнулась. Вдруг чувствую, что кто-то обнимает меня и целует в шею. При свете месяца вижу лицо, светящееся, как летом гребешки на волнах перед грозою, и я услышала тихий шопот: «Я — Гильберт, твой муж, будь моей, я сделаю тебя богатой». И лицо того, кто говорил, пахло как будто рыбой. Я оттолкнула его, он хотел взять меня силой, но я стала сильнее десятерых таких, как он. Он все-таки разорвал на мне рубаху, исцарапал лицо и все приговаривал: «Будь моей, я сделаю тебя богатой». — «Да, — ответила я, — как мою мать, у который ты отбираешь последний грош». Он удвоил свои усилия, но ничего не мог со мной сделать. И так как он противный, как труп, то я так вцепилась ему пальцами в глаза, что он завизжал от боли; я вырвалась и убежала наверх к Сооткин.