Легенда об Уленшпигеле (с иллюстрациями)
Шрифт:
В эту ночь он ушёл раньше, чем всегда, и на прощанье дал мне порошок, который, сказал он, перенесёт меня в самый лучший шабаш. Я провожала его через огород в одной рубахе и была такая сонная. Как он и обещал, я полетела на шабаш, только к рассвету вернулась и очутилась здесь. Вижу — собака удушена, дыра пустая. Это тяжкий удар для меня: я его так крепко любила — всю душу ему отдала. Но всё, что есть у меня, будет ваше, руки мои и ноги будут безустали трудиться, чтобы содержать вас.
— Я — как зёрнышко между жерновами, —
— Вор! Это неправда, — ответила Катлина, — а чорт, чорт — это верно. Вот тебе доказательство — пергамент, который он оставил во дворе. Читай:
«Не забывай, что ты мне служишь. Пять дней и трижды две недели пройдёт, и ты вдвойне получишь твой клад. Не сомневайся в этом, не то умрёшь». — Он сдержит слово, увидите.
— Бедная дурочка, — сказала Сооткин. Это был её последний упрёк.
LXXXIII
Трижды прошли эти две недели и пять дней равным образом: друг и чорт не явился. Но надежда не покидала Катлину.
Сооткин уже не работала: сгорбившись и кашляя, она сидела перед огнём. Неле поила её целебнейшими и благовоннейшими травами. Но никакое лекарство не помогало ей. Уленшпигель не выходил из дому: боялся, что мать может умереть в его отсутствие.
Понемногу дошло до того, что она уже не могла ни есть, ни пить: всё извергалось рвотой. Пришёл лекарь и пустил кровь, но потеря крови так ослабила её, что она уж не вставала. Однажды вечером, истерзанная страданиями, она проговорила:
— Клаас, муж мой! Тиль, сын мой! Благодарю тебя, господи, что ты берёшь меня к себе!
Потом вздохнула и умерла.
Катлина не посмела оставаться подле неё. Уленшпигель и Неле оставались всю ночь вдвоём у праха усопшей, молясь за неё.
На заре в открытое окно влетела ласточка.
— Птичка — душа усопшей, — сказала Неле. — Хороший знак. Сооткин уже на небесах.
Ласточка трижды облетела всю комнату и с криком вылетела наружу.
За ней влетела другая ласточка, больше и чернее, чем первая. Эта кружилась вокруг Уленшпигеля, и он сказал:
— Отец и мать! Пепел стучит в моё сердце. Я сделаю то, чего вы требуете.
И вторая ласточка, точь-в-точь как первая, улетела с криком. Почти совсем рассвело, и Уленшпигель увидел тысячи ласточек, реющих над лугами. И солнце взошло над землёй.
И Сооткин похоронили на кладбище для бедных.
LXXXIV
По смерти Сооткин Уленшпигель впал в глубокое раздумье, тоску и раздражение, всё метался по кухне, не слышал, что ему говорят, ел и пил, не замечая, что ему дают. И часто вставал среди ночи.
Напрасно кроткий голос Неле убеждал его не терять бодрости, напрасно уверяла его Катлина, что ей хорошо известно, что Сооткин в раю. Уленшпигель на всё отвечал:
— Пепел стучит.
Он точно
Между тем рыбник сидел взаперти, одинокий, точно отцеубийца, и лишь по вечерам осмеливался выйти из дому; мужчины и женщины осыпали его при встрече оскорблениями и называли его убийцей, и маленькие дети бежали от него, потому что им сказали, что это палач. Так бродил он, избегаемый всеми, не смея войти ни в один из трёх трактиров в Дамме, ибо на него указывали там пальцами, и бывало, как только он покажется, все посетители уходят.
Поэтому трактирщики не хотели такого гостя и запирали перед ним дверь. На униженные просьбы рыбника они отвечали, что продавать — это их право, а не обязанность.
Истомлённый этой борьбой, рыбник тащился за вечерним глотком пива in't «Roode Valck» — в трактир «Красный сокол», жалкую корчму за городом, у Олейсского канала. Здесь ему, правда, подавали всё, что он требовал, ибо хозяева были бедные люди, которые радовались всякому заработку. Но и хозяин «Красного сокола», так же как жена его, не разговаривал с ним. Была там собака и двое детей; если рыбник хотел приласкать детей, они бросались бежать от него; звал он собаку — она набрасывалась на него с лаем.
Как-то вечером Уленшпигель стоял у порога. Увидя его в этой вечной задумчивости, Матиссен, бочар, сказал ему:
— Возьмись за работу — ты забудешь этот тяжкий удар.
— Пепел Клааса стучит в моё сердце, — ответил Уленшпигель.
— Ну, жизнь несчастного рыбника хуже твоей, — заметил Маттиссен, — никто с ним не разговаривает, все избегают его. Ему приходится тащиться к этим голодранцам — в «Красный сокол», чтобы хоть там в одиночестве выпить свою кружку пива. Тяжёлое наказание!
— Пепел стучит в моё сердце, — повторил Уленшпигель.
В тот же вечер, когда на колокольне пробило девять часов, Уленшпигель направился к «Красному соколу». Увидав, что рыбника там нет, он стал прохаживаться по берегу канала под деревьями. Месяц светил ярко.
И вот он увидел злодея.
Он видел его совершенно ясно, когда тот проходил мимо него, и слышал, как он громко, — как делают одиноко живущие люди, — говорил сам с собой:
— Куда они запрятали червонцы?
— Туда, где чорт их нашёл! — крикнул в ответ Уленшпигель и ударил его кулаком в лицо.
— Ай! — закричал рыбник. — Я узнал тебя, ты — сын. Пожалей меня, я стар и хил. То, что я сделал, я сделал не по злобе, но верой и правдой служа его величеству. Прости, сделай милость. Я верну тебе всё ваше добро, что я купил, и ни гроша с тебя не потребую. Мало этого разве? Я купил всё за семь флоринов. Всё получишь ты и ешё полфлорина, потому что ведь я не богат, не верь россказням.
И он уже падал на колени пред Уленшпигелем.
Увидя его перед собой таким жалким, гнусным, трусливым, Уленшпигель схватил его и бросил в канал.