Легенда об Уленшпигеле (с иллюстрациями)
Шрифт:
XX
Однажды Симон обратился к Уленшпигелю:
— Послушай, брат мой, достаточно ли у тебя мужества?
— Достаточно для того, чтобы колотить испанца, пока он не издохнет, чтобы убить убийцу, чтобы расправиться с злодеем.
— Сумел бы ты забраться в каминную трубу и там сидеть тихо, чтобы подслушать, что будут говорить в комнате?
— Так как, благодарение господу, у меня здоровый хребет и гибкие икры, то я могу держаться в трубе, как кошка, сколько угодно.
— А довольно у тебя терпения и памяти?
— Пепел Клааса стучит в моё сердце.
—
И вот первого апреля, выполнив всё, что ему было приказано, Уленшпигель сидел в каминной трубе. Приятно было, что огонь не был разведён, и Уленшпигель говорил себе, что непрокопчённый он будет лучше слышать.
Вскоре дверь зала распахнулась, и порыв ветра пронизал его. Но и это принял он терпеливо, сказав себе, что ветер освежит его внимание.
Затем он слышал, как в зал вошли принц Оранский, Эгмонт и прочие. Они начали говорить о своих опасениях, о гневе короля и о дурном управлении финансами и налогами. Один из них говорил резко, высокомерно и отчётливо — это был Эгмонт. Поэтому Уленшпигель и узнал его, равно как Гоохстратена — по хриплому голосу, Горна — по громкой речи, Людвига Нассауского — по его крепкому солдатскому языку и Молчаливого — по тому, что он каждое своё слово произносил так медленно, точно раньше взвешивал его на весах.
Граф Эгмонт спросил, для чего они собираются вторично: ведь у них в Хеллегате было время решить, что делать.
Горн ответил:
— Часы летят, король разгневан, не надо терять времени.
Тогда заговорил Оранский:
— Страна в опасности, надо защищаться от вражеского нашествия.
Эгмонт возбуждённо ответил, что ему кажется странным, зачем король, их повелитель, считает нужным посылать войско, когда в стране благодаря дворянам и особенно благодаря его благопопечению царит спокойствие.
На это ответил Молчаливый:
— У Филиппа в Нидерландах четырнадцать корпусов, солдаты которых все до одного преданы тому, кто командовал ими при Гравелине и Сен-Кантене.
— Не понимаю, — сказал Эгмонт.
— Больше я ничего не скажу, — ответил принц, — но прежде всего вам, граф, и всем вам, господа, прочтут письма, написанные несчастным схваченным Монтиньи [135] .
В этих письмах Монтиньи писал: «Король чрезвычайно разгневан тем, что произошло в Нидерландах, и, когда придёт час, накажет попустителей».
Тут
Так как труба была заткнута, огонь не разгорался как следует, и комната наполнилась дымом.
Затем Гоохстратен, кашляя, прочитал перехваченные письма испанского посланника Алавы [136] к правительнице.
— Посланник сообщает, что виной всех беспорядков в Нидерландах — три человека: Оранский, Эгмонт и Горн. Необходимо, — пишет он далее, — проявить к ним благосклонность и выразить уверенность, что только благодаря их услугам страна сохраняет покорность. Что касается двух остальных, то есть Монтиньи и Бергеса, то они там, где им быть надлежит.
— Ах, — сказал Уленшпигель, — я предпочитаю дымный камин во Фландрии свежей тюрьме в Испании. Ибо там на сырых стенах растут петли.
— Посланник пишет далее, что король, будучи в Мадриде, сказал: «Всё происходящее в Нидерландах подрывает нашу королевскую власть и оскорбляет святыню богослужения, и мы подвергнем опасности прочие наши земли, если оставим безнаказанным мятеж. Мы решили лично прибыть в Нидерланды и призвать к содействию папу и императора. Под нынешним злом скрыто грядущее благо. Мы принудим Нидерланды к безусловному повиновению и, сообразно нашей воле, преобразуем там власть, веру и управление».
«Ах, король Филипп, — сказал Уленшпигель про себя, — если бы я мог сообразно моей воле решать твою участь, под моей фламандской дубиной претерпели бы значительное преображение твои бока, руки и ноги. Двумя гвоздями я прикрепил бы твою голову к спине и посмотрел бы, можешь ли ты в этом положении, бросая взгляд на кладбище, оставленное тобой позади, ещё петь песню о твоих тиранствах и преобразованиях».
Подали вина. Гоохстратен встал и провозгласил:
— Пью за родину!
Все присоединились к нему; он выпил свой кубок, поставил его на стол и сказал:
— Настал роковой час для бельгийского дворянства. Надо думать о путях и способах обороны.
И, в ожидании ответа, он устремил взгляд на Эгмонта, который не ответил ни слова.
Но Молчаливый сказал:
— Мы отстоим себя, если Эгмонт, перед которым дважды, при Сен-Кантене и Гравелине, трепетала Франция и влияние которого на фламандских солдат безгранично, придёт к нам на помощь и не допустит испанского вторжения.
На это граф Эгмонт ответил:
— Я слишком высокого мнения о короле, чтобы думать, что мы должны стать мятежниками. Пусть удалятся те, кто боится его гнева. Я останусь, ибо жить без поддержки короля я не могу.
— Филипп умеет жестоко мстить, — сказал Оранский.
— Я доверяю ему, — ответил Эгмонт.
— Вплоть до головы? — спросил Нассауский.
— Голова, тело и моя верность — всё принадлежит королю.
— Друг мой, я твой союзник, — сказал Горн.
— Надо предвидеть, а не выжидать, — повторил Оранский.
— Я повесил в Граммоне двадцать два реформата! — возбуждённо воскликнул Эгмонт. — Если прекратятся их проповеди и будут наказаны иконоборцы, гнев короля смягчится.
— Едва ли, шаткие надежды, — ответил Оранский.