Легенды древнего Хенинга (сборник)
Шрифт:
– Сколько… Сколько это будет стоить?
Бородачи замахали руками, точно два ветряка.
– Ни единого сольдо, синьор! Отреставрировать раннего Пазотти… Мы готовы доплатить за оказанное доверие!
Возвращаясь в консерваторию, Петер долго думал о том, что довелось ему услышать перед уходом из мастерской. Если верить братьям, великий Иеронимо Пазотти к сорока годам раскаялся в заблуждениях молодости и отринул гнусное прозвище. Кстати, скромный интерес святейшего трибунала весьма поспособствовал раскаянию маэстро. Сделанные им ранее инструменты куда-то исчезли, их пытались отыскать, но безуспешно. Особенно искали
Новая лютня, взятая на время ремонта, доверительно жалась к боку. Ей очень хотелось понравиться, стать своей. Извини, милая, не получится. Петер Сьлядек – однолюб. Даже если великий Пазотти никогда не касался моей старушки. Речь о другом.
Он и сам не знал, о чем речь.
Маэстро д’Аньоло на следующий день чуть не сошел с ума, обнаружив в руках Петера новую лютню. Однако, узнав, что старый инструмент отдан на реставрацию, успокоился. Большие деньги, между прочим, сулил, если Петер уступит лютню ему. Чудовищно большие. Невозможные.
– Извините, маэстро, – удрученно потупился Петер Сьлядек. – Извините. Хотите, выгоните меня взашей?
Д’Аньоло выгонять не стал.
По берегам канала загорались фонари. Знакомые ступени, уходящие под воду. Гондольер зажигает светильник на носу во избежание столкновений, и лодка бесшумно отчаливает. Теперь пересечь пустынную в это время Пьяцца Сан-Марко, где над тобой нависает почти невидимая сейчас пятикупольная громада собора с четверкой бронзовых коней над центральным порталом, свернуть к Пьяццетте, где днем шумит многолюдный рынок, нырнуть в узенькую улочку – и вот она, мастерская. Кстати, и гостиница, куда надо доставить ноты, – совсем рядом.
– Добро пожаловать, молодой человек! Прошу вас…
Сьлядек остолбенел. Лютня в руках Антонио (или Джузеппе?) сияла новеньким лаком, былые потертости исчезли, от царапин и горелого пятна не осталось и следа. Петер с замиранием сердца принял инструмент, с трепетом коснулся струн – вдруг вместе с разрухой ушло и звучание?! Нет. Близнецы свое дело знали. Мало того, категорически отказавшись от платы, пускай символической, они выдали Петеру новенький, специально прожированный от сырости и дождя, чехол из кожи. Ну, уж за чехол Петер все-таки всучил им деньги, хотя пришлось потрудиться.
В итоге запоздал с доставкой нот.
– Почему так поздно? – скривил губы ученик маэстро.
– Прошу прощения, синьор! Нотопечатня не справляется с заказами… Я сразу! Я спешил!..
Но спесивец махнул рукой, и Петер, поклонившись, вышел. Он было направился к арке, ведущей в гостиничную тратторию, откуда вкусно тянуло жарким, луком и бобовой похлебкой, как вдруг чутье, выработавшееся за годы странствий, толкнуло бродягу в угольную тень под ближайшим карнизом. Поначалу он ничего не разглядел. Позже, когда глаза привыкли к темноте, всмотрелся – и понял. В арке прятались люди.
Звякнуло оружие, донеслась тихая брань.
Петер Сьлядек отделился от спасительной стены, намереваясь дать деру, но тут хлопнула дверь гостиницы. Над дверью горел фонарь, и в его свете лицо вышедшего
Сейчас из гостиницы вышел сын убитого маэстро.
Наверное, Петер поступил глупо. Убийцы не любят лишних свидетелей. А жизнь – прекрасная штука для тех, кто живет по уму и не хочет умереть дураком.
Впрочем, для остальных жизнь тоже прекрасна.
– Синьор! Стойте! Там засада!
Морацци даже не повернул головы на крик. Но шаг его стал птичьим, унося тело в сторону. Что-то глухо лязгнуло о стену. «Нож», – догадался Петер. Самое время было задать стрекача, но ноги приросли к мостовой.
– Зря, Чезаре. Это ведь не папаша. – Темнота под аркой выплюнула гибкую танцующую фигуру. Позади нее, предвещая шторм, рождалась смутная волна: убийцы подтягивались ближе. – Молокососа я прикончу сам, лицом к лицу.
– Дядюшка Бертуччо? – В голосе Морацци-младшего звучала спокойная издевка. – Отца, значит, лицом к лицу не сумел? Пришлось в спину?
– Ты стал остер на язык, племянничек! Раньше за тобой такого не водилось…
– Люди с возрастом меняются, дядюшка. – Фонарь над входом качнулся от порыва ветра, и Петеру почудился высверк клинков. – Тебе не рассказывали об этом?
– Ты побледнел, племянник? Ты ведь всегда был трусом и слюнтяем!
– Бледность не порок, дядюшка. Но что может быть хуже бесчестия?
Слова-выпады, слова-защиты, слова-контрудары – жалящие точно и безжалостно, как бритвенной остроты клинки из миланской стали. Этот поединок дядюшка Бертуччо явно проигрывал. Петер прозевал момент, когда шпаги зазвенели по-настоящему, а не в его разыгравшемся воображении. Виной тому был не слабый свет фонаря: он попросту опаздывал взглядом за движениями бойцов. Казалось, они продолжают исходный спор, но с оружием в руках. Доводы в этом споре были поистине убийственными, в прямом смысле слова. Вскоре тяжелая шпага Морацци-младшего с влажным всхлипом вошла в грудь Бертуччо.
Сын покойного маэстро выдернул клинок и повернулся к остальным.
«Боже, это прекрасно!» – бродяга окаменел от испуга, смешанного с восхищением, слушая гимн смерти под аккомпанемент стали. Вспомнилась площадь Вроцлава, где фигляр подзуживал толпу перед потехой, отпуская шуточки в адрес сразу пяти-шести стоявших в первом ряду горожан. И успевая отвечать всем, да так колко, что бедняги терялись, не зная, чем поддеть фигляра в ответ. Зрители со смеху покатывались. Только сейчас никто не смеялся, и зритель был всего один, случайный. Но Морацци, подобно фигляру-острослову, играючи отвечал своим противникам, опережая, ускользая, – его шпага и выхваченная из-за пояса дага плели точные, лаконичные фразы, понуждая убийц к косноязычию: один с криком схватился за плечо, другой сложился пополам, третий отступает в темноту, но не выдерживает – поворачивается спиной, бежит…