Легкие шаги безумия
Шрифт:
— Он повесился, — тусклым голосом произнесла Ольга, снимая пальто, — он повесился сегодня ночью, у себя в квартире. Привязал брючный ремень к газовой трубе, которая проходит над кухонной дверью.
— А где в это время находилась его жена? — быстро спросила Лена.
— Спала. Спокойно спала в соседней комнате и ничего не слышала.
— Кто первый обнаружил? — Лена хотела сказать «труп», но запнулась — трудно было произнести это слово по отношению к Мите, который совсем недавно забегал к ней в гости, сидел вот здесь, на кухонном диване, весь искрился энергией, здоровьем
— Жена обнаружила. Проснулась, вышла на кухню и увидела.
Лена вдруг обратила внимание, что в последнее время Ольга перестала называть жену своего брата по имени. А раньше величала Катюшей, Катенькой.
— И что было дальше? Ты хоть чаю глотни горячего. А хочешь, я тебе щей налью? Только что сварила.
— Нет, — Ольга отрицательно замотала головой, — нет, не могу я ничего есть. И пить не могу. Окошко приоткрой, покурим, пока Лизавета спит. Как было на самом деле, никто не видел, — Ольга нервно передернула плечами и глубоко затянулась, — все известно только с ее слов, а она ничего не помнит. Так вот, она сама вытащила Митю из петли…
— Подожди, — перебила Лена, — но ведь у Мити рост сто девяносто, и весит он порядочно, не худенький. А Катя, насколько я помню, девочка-дюймовочка, она его в два раза легче и ниже на три головы.
— Да, она говорит, это было очень трудно. Но она не могла оставить его так, надеялась, вдруг еще жив… Нет, ты не думай, я сейчас нормально соображаю. Я понимаю, в жизни бывает всякое, но вот так, ни с того ни с сего, даже записки никакой… А главное, Митя всегда считал, что самоубийство — страшный грех, искренне считал. Это, конечно, для милиции не довод, но Митюша крещеный, православный, к исповеди ходил, причащался. Редко, правда, но все-таки… А теперь я даже заочно отпеть его не могу, самоубийц не отпевают. Любой грех можно замолить — только не этот.
У Ольги были темные круги под глазами, рука с потухшей сигаретой мелко дрожала.
— Он забегал ко мне около месяца назад, — тихо сказала Лена, — у него было столько планов, рассказывал, что написал пять новых песен, вышел на какого-то известного продюсера, теперь, мол, у него пойдет один клип за другим… Я не очень хорошо помню, о чем мы говорили, но у меня осталось ощущение, что все у Мити отлично. Он был немного возбужден, но радостно возбужден. Может, рухнули какие-нибудь его надежды, связанные с этим продюсером?
— Эти надежды рождались и рушились у него по десять раз в месяц, — грустно усмехнулась Ольга, — он привык, относился к этому вполне спокойно. И всякие продюсеры, мелкие и крупные, без конца мелькали в его жизни. Нет, если уж говорить о том, что его действительно волновало, так это собственное творчество, не в смысле популярности и денег, а в смысле пишется — не пишется. В последний месяц ему писалось как никогда, и это для него было главным.
— То есть ты не исключаешь, что Митя не сам?.. — осторожно спросила Лена.
— Милиция уверяет, что сам. — Ольга закурила еще одну сигарету.
— Ты вообще ела сегодня что-нибудь? Ты куришь как паровоз, на голодный желудок. Хочешь, я кофе сварю?
— Свари, — равнодушно кивнула Ольга, — и, если можно, я приму
— Оставь эти расшаркивания для своих японцев. Пойдем, я дам тебе чистое полотенце.
— Лен, я не верю, что он сам, — тихо сказала Ольга, стоя на пороге ванной комнаты, — очень уж все это странно. Телефон у них весь день не работал. Я выяснила на станции, с линией там все в порядке. Что-то случилось с аппаратом, сосед сегодня утром починил за минуту. А «Скорую» и милицию жена от соседей вызывала, в пять утра. Эти соседи мне и позвонили. Я приехала, а Митю уже увезли. Видишь ли, его жена этой ночью находилась в состоянии… в общем, наркотиками накачалась. Мне сказали, Митя тоже. Сказали, чистый суицид на почве наркотического психоза. Ампулы и шприцы нашли в квартире, и на руке у него следы уколов… Так что милиция особо и не старалась, мол, наркоман был ваш братец, уважаемая Ольга Михайловна. И жена у него наркоманка. Все же ясно!
— Митя не был наркоманом, — медленно произнесла Лена, — он даже не пил. И Катя…
— Она кололась уже полтора года. А Митя — нет. Никогда.
— Ты видела его в морге?
— Нет. Я не смогла, испугалась, что не выдержу, хлопнусь в обморок чего доброго. Он был уже в холодильнике. Там очередь на вскрытие, сказали, трупов очень много. Если я напишу заявление в прокуратуру, он так и будет там лежать — ждать своей очереди.
— И что ты решила?
— Не знаю. Но, если он там будет лежать, в холодильнике, у мамы с папой и у бабушки по инфаркту на брата случится. А от заявления, как мне успели объяснить, толку будет мало. Дадут это дело какой-нибудь девочке, которая московскую прописку отрабатывает в райпрокуратуре, у них ведь следователей не хватает. А она и копать ничего не станет, ясно ведь, суицид. Сейчас столько нераскрытых убийств висит годами, а тут — какой-то наркоман…
Ольга безнадежно махнула рукой и закрыла дверь ванной.
Пока она принимала душ и приводила себя в порядок, Лена стояла у окна с гудящей электрической кофемолкой в руках и думала о Мите Синицыне. О чем они говорили тогда? Он ведь просидел здесь часа два. Рассказывал, что написал пять новых песен, кажется, даже кассету оставил. Надо будет найти, послушать. Лена так и не удосужилась до сих пор…
Да, появился на его горизонте какой-то очередной суперпродюсер… Но фамилии Митя не назвал, сказал: «Жутко известный, ты не поверишь! И вообще, я боюсь сглазить!»
Потом он пообедал с аппетитом и о чем-то еще они долго говорили. Кажется, просто вспоминали что-то из юности, из студенческих лет.
Сам Митя закончил Институт культуры, учился на режиссера народных театров. Странная специальность, особенно в наше время. Впрочем, он никогда по специальности не работал, писал свои песни, пел их в узком кругу, в конце восьмидесятых даже какие-то концерты у него проходили по клубам, и вечно велись переговоры о пластинке, потом о компакт-диске, о клипе на телевидении.