Легкий пост
Шрифт:
Хаим Хайкин не понимает - почему? День велик? Зато ночь короче. Жарко на дворе? А кто вам велит болтаться на солнцепеке? Можно сидеть в синагоге и читать молитвы. Есть, слава богу, что читать.
– А я вам говорю, - толковал Хаим Хайкин, - что Девятое Ава - самый легкий из всех постов, потому что он самый лучший. Самый лучший пост!
Например: пост в Йом-кипур[2]. Сказано "Истязайте плоть свою!" Ради чего? Ради того, чтобы вымолить себе благополучный год.
О Девятом Ава нигде не сказано,
Нигде не сказано, что в день Девятого Ава надо плакать, но слезы сами текут, невозможно сдержать их, когда вспоминаешь, что мы в тот день потеряли!
– Жаль, что в году один только день Девятого Ава, - говорит Хаим Хайкин. Жаль, что один Йом-кипур...
– Ну, а семнадцатый день Тамуза?[3]– спрашивает кто-то со стороны.
– Один только "семнадцатый день", - отвечает, вздыхая, Хаим Хайкин.
– А пост Гедальи?[4] А пост Эсфири?[5]– спрашивает все тот же.
– Так ведь только один пост Гедальи! Один только пост Эсфири!
– отвечает Хаим Хайкин, продолжая вздыхать.
– Эге, реб Хаим! Да вы прямо-таки жадный до постов!
– Мало, мало постов!
– говорит Хаим Хайкин и дает обет отныне и впредь поститься и в канун Девятого Ава два дня подряд.
Хорошо поститься два дня кряду!
Трудно только с жаждой! То есть трудно потому, что пить нельзя! Хаим Хайкин берется с одним стаканом воды в день поститься целую неделю - от субботы до субботы.
Думаете, это только слова? Глупости! Хаим Хайкин - человек, у которого сказано - сделано.
Всю неделю до Девятого Ава он не ел, жил только стаканом воды.
Кто обращал на него внимание? Жена больна, старшие дети на фабрике, а меньшие еще ничего не понимают. Фрейдка и Бейлка знают только, что они голодны, а голодны они всегда, всегда сосет у них под ложечкой и хочется кушать.
– Сегодня вы получите еще то куску хлеба!
– говорит отец, разрезая на две части свою порцию, а Фрейдка и Бейлка протягивают ручонки и радуются.
– Папа, ты не ешь?
– говорят ему старшие вечером за ужином.
– Сегодня ведь никакого поста нет.
– А я и не пощусь!
– говорит отец и думает: "И обманул, и не соврал. Ибо что такое глоток воды? Вода это - и не ел, но и не постился".
А в канун Девятого Ава Хаим чувствовал себя хорошо и легко, как никогда. Ему не только не нужно было заговляться, не только не хотелось ничего в рот взять, - наоборот, он чувствовал, что, если возьмет что-нибудь, у него кусок в горле застрянет. Ну, не пойдет!
Конечно, сердце замирает, руки и ноги дрожат, тянет, тянет к земле, силы кончаются, и тошнит, и дурно делается до обморока! Но - нет! Как так? Всю неделю постился, а перед самым постом не выдержал?!
И Хаим Хайкин
– Детки! Нате, ешьте, чтоб мама не видела.
И Фрейдка с Бейлкой забирают папин хлеб и картошку, смотрят на его мертвенно-бледное лицо, на его дрожащие, трясущиеся руки.
А Хаим смотрит, как дети хватают, едят, глотают... Он сам глотает слюну, закрывает глаза, потом поднимается с места и, не дождавшись детей, работающих на фабрике, забирает молитвенник, снимает обувь и уходит в синагогу, еле волоча ноги.
В синагоге он чуть ли не первый. Захватив место возле кантора, на скамье, опрокинутой ногами кверху, он добывает себе огарок, приклеивает его к ножке скамьи, а сам прислоняется к стенке амвона и раскрывает молитвенник: "Плачь, Сион, со всеми своими городами"... Он закрывает глаза и видит Сион в образе женщины, одетой во все черное, с черной вуалью на лице... Она плачет, рыдает, ломает руки, оплакивает детей своих, гибнущих ежедневно в чужих землях, за чужие грехи...
Он открывает глаза и больше не видит прекрасной женщины...
Сквозь грязные стекла запыленного окна проникает острый луч солнца, садящегося по ту сторону местечка. Хаим закрывает глаза, но луч он все-таки видит, и не только луч, но и все солнце, прекрасное яркое солнце, никому не видимое, кроме него одного! Хаим Хайкин смотрит на него, видит его и - ничего! Почему? Видно, потому что он уже вне этого мира и его страстей... Ему хорошо... Легко... Он уже все может перенести... У него будет легкий пост... Знаете, у него сегодня будет легкий, легкий пост!
Хаим прикрывает глаза и видит перед собою какой-то странный мир, которого он никогда раньше не видел. Ангелы витают перед глазами, он смотрит на них и узнает в них своих детей, всех - и взрослых и малых. Он хочет им что-то сказать, но не может... Хочет оправдаться, объяснить, что он не виноват... Виноват не он!.. Чем же он, Хаим, виноват, если столько евреев собралось на одном небольшом месте и они давят, жмут и поедом едят друг друга? Чем он виноват, если людям нужен чужой пот, если людям нужна человеческая кровь? Виноват ли он в том, что люди еще не дошли до того, чтобы человек человека не гонял, как гонят лошадь на работу? Да ведь лошадь тоже жалко - божье создание, живое существо!..
Хаим Хайкин не открывает глаз и видит, видит все, весь мир, все миры, и все так ярко и легко и катится, как дым... Он чувствует, как что-то отделяется от тела, от нутра, от сердца и тянется, тянется кверху и уходит, а ему так легко, так легко... Он испускает глубокий вздох и долгий-долгий стон. И становится еще легче. А потом он не чувствует ничего, совсем ничего...
Когда служка Бере, рыжеволосый человечек с припухшей губой, пришел в синагогу в чулках с дырявыми пятками и увидал, как Хаим Хайкин сидит, прислонившись к стенке, задрав голову, с закрытыми глазами, его взяла досада. Он решил, что тот дремлет, и начал ворчать, сердиться и ругаться: