Лёха
Шрифт:
— Итого заготовленная конина пропадет. И еще — прибить и разделать скотину — это весь день точно уйдет. Все будут по уши в крови, а мыло у нас есть? — кивнул колхозник. Середа поморщился.
— Тут товарищи говорили, что жрать захочешь и подметку прожуешь — ответил он.
— Только вот нам надо сразу запастись алоэ, и маслом для лечебных клизм, после того, как та конина картечью выходить будет. Читал я такое, было дело, что у азиатов — китайцев вроде такая казнь была, когда осужденного кормили только мясом, и у него мясо вызывало такой запор, что палкой не пробьешь. И дох такой преступник от кишечной непроходимости в китайских муках — заметил Лёха. Ему не улыбалось жевать непонятно что за конину.
— Нелепость какая! Ну, сколько тебе еды дадут? Пуда два, больше-то не унесешь! Два пуда это 32 кг, а лошадь весит
— А нам выбор невелик. Так ить деревня-то на еде всегда сидела, она и условия диктовала. Менять-покупать — это все в пользу деревни. Тем более время поджимает не деревню, а нас. Над ними-то не каплет, а вот над нами. Оно, конечно, мы можем явиться с пулеметом наперевес и реквизировать, что на глаза попадется. Хотя деревня — она тоже гадости делать умеет. Можем и не уйти, зароют на огородах в виде компоста — терпеливо пояснил Семенов, чем удивил Лёху.
Середа выразил мимикой, жестами и прочими телодвижениями категорическое несогласие и потом предложил пойти всем вместе. Но осторожный дояр и здесь не пошел навстречу.
— Мне одному сподручнее. А если что пойдет наперекосяк? Я-то ночью в лесу не потеряюсь, а как вас потом искать? Нет уж, сидите тут, отсыпайтесь. А я сейчас тронусь потихоньку, мне еще у деревни надо будет посидеть, пооглядываться. Мало ли.
— Винтовку с собой не бери, лучше вон у Лёхи пистолетик возьми, по ночному времени и в избе удобнее будет. И еще пусть на толокно меняют и шмат сала, на край — бутыль с льняным маслом. Яйца тоже вполне в обмен, вареные, они долгонько хранятся, если на жаре не держать. Или меду еще можно бы — стал подавать дельные советы артиллерист, убедившись, что не видать ему конины, как своих ушей, а не менее упрямый Семенов все же пойдет в деревню.
— Масло то нам зачем? — удивился менеджер.
— Пожарить чего. Вкусно будет — на манер Жанаева ответил артиллерист, похоже и сам задумавшийся, а зачем им масло.
— Кого жарить-то? Нам вон даже ежи не попадались! — занудел Лёха.
— Видчепись! Да хоть что пожарить! Хоть пиявок!
— Это ты дал!
— Польский национальный деликатес «Пиявки на гусиной крови», между прочим. И чехи такое жрали.
— И как готовить?
— Это когда у гуся ощипывается грудка, на нее садятся пиявки, а когда наберут крови — снимаются и жарятся на масле, и получается королевский деликатес! — гордо заявил Середа.
— Ну, если нам гусь подвернется, мы и без пиявок обойдемся! — засмеялся тихонько Семенов.
— Одно другому не помеха — торжествующе заметил гордый своей маленькой победой Середа. Лёха ничего не возразил, вспомнив, что вообще-то насекомых в его время тоже за деликатес почитали. Всяких там кузнечиков, сверчков и тараканов. Ничем пиявки не хуже. И к слову сейчас он бы и кузнечиков бы жареных на масле поел бы с удовольствием, не густо было с едой последнее время. Дояр тем временем быстро собрался. Перед тем, как уходить, точно и старательно рассказал, где эта деревня, где дом деда, посоветовал не суетиться — если все будет отлично, он вернется с харчами к полудню, чтобы не следить по росной траве.
— А если не вернешься? — сухо спросил Середа.
— Если не вернусь… Тогда идите дальше без меня — так же сухо ответил Семенов. Встал, пожал руки, отдал винтовку Лёхе, себе взял теплый, нагревшийся в кармане летчицкого галифе блестящий пистолетик, сидор, благоразумно опустошенный Жанаевым, пару немецких торб, противогазную сумку и почти неслышно повел отдохнувшую лошадку по лесу. Оставшиеся проводили его взглядами, и потомок с винтовкой сел в караул. Отсидел свое время, заменил его Середа с пистолем, а Лёха отправился с удовольствием в палатку, где все же было теплее гораздо, чем на открытом воздухе, прижался спиной к спине свернувшегося в клубок бурята и уснул, как провалился. Спал он тревожным рваным сном, все кто-то спорил на какие-то темы, особенно почему-то на тему съедобности коня памятника Юрию Долгорукому, причем кто-то вроде похожий на гендира, одновременно при этом являясь погибшим Петровым заявлял, что бронзового коня жрать можно, только вставив стальные зубы, иначе жестко будет, но Жанаев, глянув опытным взглядом, сразу понял, лошадка —
Одинокая фигурка, очень знакомая по силуэту мыкалась среди всего этого великолепия, таща тяжело нагруженную тележку. Лёха кинулся помочь, но тут же устыдился, потому как оказалось, что он, во-первых, совершенно голый, а во-вторых, несмотря на то, что он бежал изо всех сил — расстояние между ними не сократилось ни на сантиметр. Тяжело дыша, менеджер наблюдал, как Семёнов в гипермаркете медленно бредёт между полок и закидывает в тележку упаковку страусиных яиц, сухой маринад, пачку конских презервативов для изготовления бурдюков, соль — сахар — спички, молодую парную конину, мёд шмелиный, шоколад с первитином «квадратиш — практиш — гут», долго стоит у полки с маслами, но вместо льняного берёт конопляное. На кассе его терпеливо ждут немцы. Видны характерные каски. Потомок отчетливо понял, что ему надо вручить дояру кредитную карту сети магазинов О,Кей, иначе ему не удастся прорваться мимо немцев-кассиров, но карты нигде не было. Потомок плюнул на то, что голый, рванулся вслед уходящему колхознику — и проснулся. Это безобразие Лёхе приснилось под утро. Осталось только унять колотившееся сердце и отдышаться.
Азиат все так же сидел, словно с места не уходил. Кивнул Лёхе, вылезающему из палатки. Вскоре вылез и Середа. Попили водички, потом поделили горстку сухарных крошек, что тщательно наскребли по сумкам. Аккуратно собрали палатку, разложили все для того, чтобы с приходом Семенова можно было б быстро сняться с насиженного места.
Время тянулось, словно удав по цементу. Вроде все дела переделали, но колхозник еще не вернулся и потому неугомонный Середа принялся обучать Лёху обращению с винтовкой, приговаривая, что нечего тут нос задирать, даже и летные писаря должны с винтовкой уметь обращаться, не зазорно это.
— Винтовка — она как девушка, понимает ласку и деликатное обращение! Но и уверенность тут нужна, возьмешься за нее неправильно, не крепко — отоварит всерьез — толковал Середа тоном опытного пикапера, знающего все о девушках и винтовках.
— Ногу что ли себе прострелишь? — хмыкнул недоверчиво Лёха, внимательно осматривая удобно лежащий у него на ладонях карабин.
— Можешь и ногу, если сдуру. Но я имел в виду отдачу. Мне понравилось, как в первый то раз стреляли. У половины расчета синячищи были. Если чоловик не общался с Мосей — синяк почти гарантирован. Ты меня спросишь — почему? А я тебе отвечу, потому как приклад надо в плечо плотно вжимать, иначе — стукнет прикладом Мося от души. А уж если досталась девочка у которой нагель осел и от того она «дерется» так просто песня о грустном получится. Винтовку, как девушку — взять надо умеючи и спуск давить ласкаючи. Иначе Мося мало того что продинамит — хрен попадешь, так и еще отоварит нехило — пел соловьем артиллерист.
— Болташь многа, покажь лучше — посоветовал Жанаев, который остался без винтовки и потому чувствовал себя не очень комфортно. Пулемет стоял рядом, но на него красноармеец поглядывал не без робости, не знакомая сложная штуковина нагоняла на него неуверенность. И прицел не пойми какой и вообще непонятно все. Еще бурята грызло то, что вчера как-то не успел, не сказал, что нельзя Семенову одному идти, надо было б вдвоем двигать. В лесу Жанаев не очень был своим, но все же не степняк какой, разобрался бы что куда, в Бурятии леса есть и много, доводилось ходить, хотя почему-то из общения с окружающими знал бурят, что его родину почему-то почти все представляют если и не пустыней, то уж всяко безлесной плоской степью. Теперь его мучило, что ушел товарищ в одиночку. Нехорошо вышло. Больно уж уверенно Семенов приказал, смутился бурят. Надо, надо было возразить — и еду донести вдвоем проще и легче, и прикрыл бы если что. Вот, например, если подвернет Семенов ногу — никто и не поможет. А когда тянешь груз большой ногу подвернуть — плевое дело. Потому бурят сидел хмурый и неразговорчивый, на себя злился, что промолчал вчера.