Лекции по античной философии. Очерк современной европейской философии

Мамардашвили Мераб Константинович

Когда мы говорим (повторяя слова Парменида), что бытие и мысль, которой бытие узнается, тождественны[30]*, или, пользуясь возможностями другого перевода, что бытие и мысль совместимы, вместе принадлежат друг другу (примерно так можно перевести греческую мысль), то, конечно, ни в каком воображаемом нами смысле и ни в каком доступном нам смысле мы не можем сказать, что мысль о трубке тождественна трубке, если мы имеем в виду существующую трубку или имеем в виду существующую единицу. (Во французском языке l'etant — это и бытие, и в то же время единица существования, существующие единицы. В русском языке, чтобы высказать это, приходится <причастия> превращать в существительные.) Если мы имеем в виду бытие трубки, то, конечно, бытие и вuдение бытия принадлежат друг другу. Значит, когда мы понимаем бытие как

бытие существующего, а не [как] само это существующее, тогда мы можем сказать: бытие и мысль, его узнающая, тождественны.

Здесь есть один оттенок, который важен для различения с последующим словоупотреблением, которое возникло уже в новой философии и которое мы унаследовали в рамках развитой научной, рационалистической культуры. Мы ведь говорим об истине как о том, чем можно обладать и что есть нечто, соответствующее предмету, вещи. Пока, к сожалению или к счастью, у нас этого смысла нет, но и его надо придержать, остановить в своем сознании и не накладывать на греческую мысль, потому что то, что греки называют пониманием, или мыслью, или истиной (что одно и то же), есть нечто, что мы тоже интуитивно знаем, а именно — мы ведь в интуиции нашего языка различаем две вещи: обладать истиной (или знать истину) и быть в истине. Мы прекрасно понимаем, что можно быть в истине совершенно независимо от нашей способности эксплицитно выражать ее (в определениях, в понятиях) и передавать другим. Мы говорим, например, «это истинный человек» или «это истинное произведение искусства», имея в виду определенный способ бытия вещи, или определенный способ быть в бытии, а не некоторую логически артикулируемую и средствами логики и коммуникации сообщаемую истину. Вот этот оттенок удержите.

С другой стороны, то, что я говорю о бытии существующего, нельзя путать с так называемыми общими понятиями. Ведь когда я говорю «бытие трубки», я не имею в виду, что бытие трубки отличается от существования трубки, так же как общее понятие, название трубки, отличается от конкретных, единичных экземпляров трубки. Здесь имеется в виду совершенно другое. Греческая мысль выделяет под видом бытия не некоторое понятийное, назывательное образование, а некий горизонт существования того, о чем говорится. Потом мы это четко увидим (я не хочу у самого себя красть дальнейшие шаги изложения) в понятии идеи у Платона. Пока мы примем следующее: то, что называется бытием существующего (в отличие от самого существующего), не есть общее название, или понятие (не есть понятие трубки, существующее в нашем языке).

То, что это не понятие, а именно бытие, мы можем выявить следующим образом. Я уже говорил, что нет такой точки, с которой мы могли бы видеть то, что мы видим. Мы видим дом, но мы не видим дома в том смысле, что мы средствами нашего психофизического аппарата не видим дома со всех сторон и никогда не увидим, тем не менее в мире мы видим дом, мы видим то, что мы называем домом. Мысль о бытии означает в этом плане мысль о том, что собралось. Ведь что такое видеть дом? Видеть дом — это видеть одну, вторую, третью, четвертую стенку дома и еще крышу и видеть, что он стоит на земле. Иными словами, видеть дом — значит обойти дом. Я уже говорил: пленники пещеры видят тени, но не видят источника, проецирующего эти тени на стенку пещеры, они могли бы увидеть источник света, если бы у них не были связаны руки и ноги и они могли бы встать и выйти из пещеры.

Но если бы они могли это сделать, то не было бы и мифа о пещере, который хочет нам сказать, что то, что называется мыслью, принадлежащей бытию, есть движение на месте. Или, как скажет потом Гераклит, начало и конец на окружности — одно. Я предлагал образ круга, когда круг есть движение точки; это движение бесконечно, и круг неподвижен. Мы можем соединять (бытие чего-то есть нечто соединенное): мы соединили одну стену дома с другой, третьей, четвертой. То, в чем соединилось, — мышление, а соединенное — бытие дома. Но, как показывает Платон и как говорил до него Парменид, можно и неправильно соединять: я могу соединить стену дома с задницей лошади, проходящей мимо дома. Это соединение можно немножко усложнить и уподобить следующему: вместо стенок дома или частей трубки (их мы, кстати, тоже никогда не видим вместе нашим физическим взором) можно взять всю совокупность явлений, обстоятельств, относящихся к данному предмету.

Например, моя жизнь: она зафиксирована, отражена в тысяче осколков зеркала, есть тысячи обстоятельств, которые имеют ко мне отношение и которые вовсе не обозримы

мною философски, когда я нахожусь перед ними. В какой-то осколок зеркала уложилось мое действие или его последствия, и этот осколок (а это часть моей жизни) находится где-то вне моего взора. И вот их (осколков) соединение, знаем мы о нем или не знаем, и называется бытием. Я могу, проглядывая жизнь или видя стенки дома, соединять их по произволу своего субъективного мышления. Ведь Эдип видит свою мать, но он неправильно соединил: он соединил эту стенку — проекцию вuдения — с другой стенкой, вернее, <…> с образом женщины, которая может быть его женой. И он женат на своей матери. Иначе говоря, из потока жизни мы можем неправильно составлять целое (греки это допускают), а это целое и есть бытие.

Теперь мы четко понимаем, что то, что называется бытием и что соединено с мышлением, нельзя назвать понятием. Пока просто наложим на бытие образ некоего проблеска невидимого, который, если мы на нем задержимся, откроет некоторое соединенное целое. Условно назовем это логосом. Первичный смысл логоса — собирание всего того, что, знаем мы об этом или не знаем, относится к делу. Возьмем простой физический пример: в механике вы изучаете эффект движения тела, к этому эффекту движения тела имеют отношение трение, скорость и так далее — все обстоятельства, имеющие отношение к данному явлению, которые нужно было бы учесть. Полное возможное собирание, независимо от того, осуществлено ли оно человеком или не осуществлено, явно обладающее своей собственной сцепленностью, или логикой, есть то, что греки называли логосом. И Парменид это так называет (но слово «логос» у Парменида фигурирует, по-моему, всего один раз[31]*, а у Гераклита — постоянно).

Напомню, что у Декарта в одном из правил метода фигурирует логос — не называемый им логосом — как необходимость, или правило, полного перечисления[32]*: если вы хотите о чем-то размышлять, составьте полный список относящихся к делу обстоятельств. Не важно, упустим ли мы что-то или не упустим (явно мы что-то упустим), но будет некая неизвестная нам связь, зависимость, которая действует на предмет. В пределе, в идеале мы должны составить полное перечисление. Греки же берут это перечисление со стороны следующей мысли: оно существует как бы само по себе, и оно есть топос нашей мысли (от этого позже образовалось слово «топология»). Именно это Аристотель начнет называть топосом, то есть именно логос он станет называть топосом, а словом «логос» будет называть логическую способность, или свойство, нашего языка. В истории греческой философии смыслы расчленяются, первичный смысл логоса (у Парменида и в особенности у Гераклита) у Аристотеля уже не связан со словом «логос», а выныривает под названием «топос»[33]*.

Чтобы пояснить логос через топос, напомню, что Аристотель рассуждает так: рассматривая какой-нибудь предмет, например добродетель, мы должны поставить перед собой вопрос, не является ли добродетель — а добродетель принадлежит к роду знания — проявлением какого-то другого рода, который не включает и не охватывает собой знания. Это звучит очень смутно (я пока просто воспроизвожу Аристотеля), а теперь попробуем понять обратным ходом, что такое логос и почему он связан с самими основаниями нашего мышления. Иллюстрируя тот способ, каким греки вводили в свое отношение к миру требование понятности мира, я грубо определял интеллигибельность (или принцип понятности мира) следующим образом: греки, и мы вслед за ними, открыли, что мы можем понимать те или иные явления в такой области, в которой они не являются частью еще какого-нибудь другого целого. (Такого рода целостность называется топосом.)

Возьмем образ двустороннего домино: на обеих сторонах нанесены числа, по-разному на разных сторонах домино. Скажем, на одной костяшке с одной стороны написана единица, а с другой стороны — тройка. Допустим, все цифры на одной стороне костяшек идут по порядку: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Естественно, что на другой стороне этого порядка не будет. И вторая договоренность — что в принципе мы никогда не можем увидеть ту сторону, на которой цифры расположены в правильном порядке. И в-третьих, там кто-то считает по законам десятичной системы, он складывает единицу с двойкой, берет фишку (взял единицу и двойку), и тогда в движение приходит тройка. И что же пришло в движение на нашей стороне? Какие-то совсем другие цифры, которые этим порядком не обладают (на обратную сторону мы посмотреть не можем). Таким образом, мы наблюдаем явление, которое является частью другого целого.