Лекции по философии литературы

Амелин Григорий

Есть один любопытнейший анекдот из американской истории, но, я надеюсь, он поможет в нашем разговоре. За год до смерти в 1885 году восемнадцатому президенту США Улиссу С. Гранту поставили диагноз – рак горла. С этого момента он постоянно работает над своими мемуарами, вступив в безнадежную гонку с болезнью. Он почти теряет голос и общается с миром с помощью карандашных записей. За несколько дней до кончины Грант пишет записку, хранящуюся ныне в его фонде в Библиотеке Конгресса: “Я не сплю, хотя иногда мне удается немного подремать. Когда я бодрствую, со мной разговаривают, а пытаясь ответить, я причиняю себе боль. В действительности я думаю, что я глагол, а не личное местоимение. Глагол – это все, что обозначает: быть; делать; или страдать (to be; to do; or to suffer). Я обозначаю и то, и другое, и третье”. Фраза I think I am a verb (трехстопный ямб!) сродни парадоксу “Никогда не

говори никогда”. Высказыванием от первого лица я выражаю невозможность использования для себя первого лица. Конструкция “Я думаю” такого свойства, что я весь во власти бытия мысли, и без всякого там “я”. На первый взгляд кажется, что Грант просто хотел сказать, что он настолько разбит и обессилен болезнью, что от него как от полноценной личности ничего не осталось (актив существования сменился клиническим пассивом страдания). Но это медицинская сторона дела, Грант при этом сказал и нечто иное… С глаголом “страдать” более или менее понятно, но почему еще “делать” и “быть”? Говорят, что в пейзажах Сезанна нет людей. В каком смысле? А в том, что их там не может быть. Человека там нельзя пририсовать. Перед нами некая полнота и завершенность ландшафта, который не знает о человеческом присутствии. То же самое с Грантом – такое же же безымянное утверждение, чистая бытийственность, и все это – нелингвистично! Ведь то, что он называет глаголом, обозначает нечто неязыковое – ведь нет субъекта, предицировать не к чему. Здесь какие-то допредикативные, нерепрезентируемые начала. Бытие того, что мы воспринимаем, есть допредикативное бытие, к которому стремится все наше существование и которое открывается Гранту перед лицом смерти. И раскрытие этого бытия – до всякого суждения и высказывания. Страдать, делать и быть – трилистник смысла. Голгофа глагола. Анненский вспоминал о том, как Достоевский читал пушкинского “Пророка”, где есть знаменитые строки:

Восстать, пророк, и виждь, и внемли,И обходя моря и земли,Глаголом жги сердца людей.

Анненский называет это публичное чтение “жестоким актом”: “Достоевский останавливался у самого края, шага этак за три от входа, – как сейчас вижу его мешковатый сюртук, сутулую фигуру и скуластое лицо с редкой и светлой бородой и глубокими глазницами, – и голосом, которому самая осиплость придавала нутряной и зловещий оттенок, читал, немножко торопясь и как бы про себя (sic! – Г.А.), знаменитую оду” (Иннокентий Анненский. Книги отражений. М., 1979, с. 237).

Пророк Достоевского – отнюдь не проповедник и не учитель, а трагический одиночка, сновидец и мученик, до которого действительность доходит лишь болезненно-острыми уколами. Он, по мысли Анненского, ближе всего подходит к представлению о поэзии. Он не властен, а отдан во власть. Как и библейский пророк, поэт – это пассивная форма гения, он одержим и жертвенен. И поэзия насыщена самым заправским и подлинным страданием. Потому что это – условие постижение истины. И Толстой, и Достоевский были того единого мнения, что только страданием и свершается человеческое существование. Поэт такой же жгучий глагол, как и Грант. Здесь, говоря языком средневековой теологии, замолкает человеческий vox, уступая свое право божественному Verbum.

Я бы (очень условно) выделил два типа наших отношений с текстом (заметьте – я говорю именно о наших отношениях, а не о самом тексте). Первый – это “темный лес”, когда читаешь стих – ни черта не понятно, ну то есть вообще ничего, мрак. Второй тип – “ясная поляна”, когда читаешь и кажется, что дело яснее ясного, а если что и не прояснено в стихотворении до конца, то в будущем простым и непрерывным наращиванием наших знаний, конечно прояснится.

Сначала “темный лес” – стихотворение Бориса Пастернака “Сумерки… словно оруженосцы роз…”:

Сумерки… словно оруженосцы роз,На которых – их копья и шарфы.Или сумерки – их менестрель, что вросС плечами в печаль свою – в арфу.Сумерки – оруженосцы роз --Повторят путей их извивыИ, чуть опоздав, отклонят откосЗа рыцарскою альмавивой.Двух иноходцев сменный черед,На одном только вечер рьяней.Тот и другой. Их соберетНочь

в свои тусклые ткани.Тот и другой. Топчут полыньВспышки копыт порыжелых.Глубже во мглу. Тушит полыньСердцебиение тел их.

Ничего не понятно. Увы, к подавляющему числу текстов начала прошлого века мы просто не можем подступиться, абсолютно не понимая, о чем идет речь. А такого рода тексты, как дантовские души, заточенные в деревья, взвывают к нам, требуют высвобождения смысла. Жажда интерпретации владеет самой идеей текста. И здесь мы как интерпретаторы – какая-то существенная часть самого произведения. Без нас оно умирает. В старину было поверье, что гриб перестает расти, если на него взглянуть. А текст – это такой гриб, который растет только если на него смотрят. Вы резонно возразите: да, но мы совсем не знаем Пастернака! Вот если бы мы почитали стихи, пораскинули бы мозгами над тем, как он жил, как творчески начинал и развивался, тогда, может быть, подступились бы и к этому тексту. Не тут-то было.

Что вы думаете об этом стихотворении?

Константин Локс, друг Пастернака с университетских лет, в своей мемуарной “Повести об одном десятилетии (1907-1917)” подробно рассказал о своем понимании этого текста. Приведем его разбор полностью, так как, во-первых, он красив, во-вторых – бросает всем нам вызов:

« Не знаю, сразу ли доступен читателю глубоко скрытый эротический смысл этого стихотворения, раскрывающийся в двух последних строфах. Приступ к эротической теме дается в первых двух строфах сразу поражающих смещением, очень смелым и необычным, смысла слова “сумерки”, обозначающим неясный наплыв эротической темы…

Мужской образ оруженосцев и менестреля дается в отождествлении с сумерками – ключом необычного отождествления является слово “печаль”. Неясной, но понятной как эротическая неуверенность, звучит вторая строфа… Ключом к этой строфе являются слова – “извивы, откос, опоздав”. Эти слова знаменуют эротическую неуверенность и естественно связываются со словом “печаль” первой строфы. С третьей строфы тема начинает приобретать более ясный характер, в, казалось бы, ничем не оправданном, но ясном переходе к образу “двух иноходцев”… Эротическая неуверенность подчеркивается словом “иноходец”. “На одном только вечер рьяней” – обозначает страсть, явно выраженную у одного и очевидно менее сильную у другого – другой.

Слово “тусклый” связывается с “печалью”, “извивами”, “откосом”. Четвертая строфа разрешает тему до полной ясности… Эротическая неуверенность или неудача определяется словом “полынь”, ее “топчут”, и она “тушит”. Необычное “вспышка копыт” символизирует страсть, достигающую кульминации в словах “глубже во тьму”, неудача – в словах “тушит полынь сердцебиение тел их”.

Таким образом, для выражения длительной и неудачной любви-страсти понадобилось совершенно необычное по своей образной структуре стихотворение. Никто не может разгадать пути воображения, может быть, неясного самому поэту, но характерного для него, – простое и обычное в человеческой жизни подано им в столь далекой и замаскированной форме. С этим стихотворением я производил эксперименты, давая читать его моим друзьям и требуя от них объяснения его смысла. Некоторые верно определяли стихотворение как эротическое, но не умели его проанализировать, другие просто восхищались им, как системой необычных образов, приведенных во внутреннее и внешнее музыкальное единство. Тем, кто не согласен с моим толкованием, я предлагаю дать другое и уверен, что оно невозможно» .

Ну, что ж, попробуем.

Стоит прислушаться и даже понять буквально позднейший отзыв Пастернака о своей первой книге: « Книга называлась до глупости притязательно “Близнец в тучах”, из подражания космологическим мудреностям, которыми отличались книжные заглавия символистов и названия их издательств» . Речь идет прежде всего о журнале “Весы” и издательстве “Скорпион”. Но пастернаковскому “Близнецу” не суждено было затеряться в зодиакальном кругу символистской литературы. Зодиакальная символика, откровенно встроенная в первый сборник, позднее сильно смущала поэта своим нарочитым схематизмом и очевидностью. И напрасно, ибо осталась закрытой и совершенно непрочитанной. Для понимания этой двоящейся, парной, близнечной образности и ее места в зодиакальной символике Пастернака, удобнее начать не с самого “Близнеца в тучах”, а со стихотворения “Сумерки… словно оруженосцы роз…”, напечатанного в сборнике “Лирика” (1913). Собственно, в этом стихотворении в сконцентрированном виде существует всё то, что будет развиваться в двадцати одном стихотворении “Близнеца в тучах”.