Лекции по истории средних веков

Васильевский Василий Григорьевич

Юлиан думал, что именно благотворительность всего более содействовала распространению христианства: не напрасно он сам раньше был христианином. Как последователи Христа учились в языческих школах, чтобы приобрести оружие для борьбы, так Юлиан думал, что хорошо изучил своих врагов и может победить их собственным их оружием.

Все это было прекрасно, но при этом Юлиан забывал одно: что средства, которые он заимствовал у христианства, вытекали из живого производительного духа новой религии, которая способна была сама заимствовать чужое и перерабатывать его в своих видах. Напротив того, эллинизм, усталый и изношенный, до такой степени был лишен живого духа, что не мог переработать чего-нибудь принесенного извне и, как сухая мертвая ветвь, должен был отпасть от умирающего дерева языческой религии.

Все меры императора Юлиана только удвоили силы христиан.

Неустрашимая, пылкая ревность овладела ими. За свое святое дело они готовы были на все. Гнев, который уже у них был, переступал все границы. Опасное положение, в котором находилась церковь, заставило их забыть смирение и кроткую

покорность. Христианская церковь, 50 лет пользовавшаяся расположением власти, заняла угрожающую позицию против язычества.

В церквах молились публично о гибели Апостата. Это был дракон, враг рода человеческого, ассириец, чудовище, Навуходоносор, Ирод, кровожадное пугало, которое преследует народ Божий более свирепым, низким и вместе хитрым гонением, чем Диоклетиан и Максимиан. Но едва только христиане приходили немного в себя, как должны были сознаваться, что гонения на них нет совершенно никакого. Тогда говорилось: «Он апостат по природе, жесток, самый гнусный из людей. Разве можно назвать гидру, химеру, Цербера и Сциллу кроткими и человекоподобными? Но он вместе с тем труслив и не осмеливается откровенно выступить против многочисленного и сильного народа Божия. Поэтому он предоставляет кровавые меры городской черни, а себе оставляет только наружные обязанности и призрак человеколюбивого убеждения. С глубоким коварством он принимает вид и мягкие извивы той дьявольской змеи райской, которая живет в его груди. Но этот великоумный глупец, эта обезьяна, подражающая христианским учреждениям, этот скоморох архилжец и тайный развратник, который ведет против персов двойную армию – одну из солдат, другую из демонов, – еще сделает то, чего не успел сделать».

Но эти фразы невинны и мягки в сравнении с клеветой, которая изливались из «святых уст» на нравственно чистого и гуманного Юлиана.

Говорили, будто он празднует ночные оргии с развратными жрицами Кибелы; что целые корабельные грузы женщин и юношей потоплены по его приказу в Оронте; что он убийца Констанция. Император Констанций, некогда «Ахав», «фараон», «Навуходоносор», – теперь «христолюбивый», «великий государь, превосходивший мудростью и возвышенным характером» всех прежних императоров. Все убийства Констанция оправдываются; выражается только сожаление, что он пощадил Юлиана. Это (почти все) слова Григория Назианзина. Мало-помалу борьба принимает уже агрессивный характер со стороны христиан. Верующие, одушевленные особенно деятельным благочестием, противились предписанному открытию языческих храмов и предавали их огню. Епископ Георгий Александрийский⁵⁰ хотел строить церковь на одном месте, которое еще Констанций отдал христианам; он нашел там скелеты и черепа, которые прежде служили для гаданий жрецам, и торжественно объявил, что это останки человеческих жертв. Толпа христиан с насмешками и негодованием носила кости по улицам. Но языческая часть населения Александрии взволновалась; епископ был убит.

Епископ Марк Аретузский, прославивший себя сжиганием языческих храмов, отказывался теперь уплатить даже одну драхму – в виде символической платы, которая для формы только, для внешнего признания вины была установлена императором. Когда Юлиан прибыл в Антиохию, христиане встречали его на улицах во время процессий пением вместо псалмов сатирических стихов, сочиненных про него. Лица, которые преследовались за оскорбление величества или святотатство, чествовались как мученики.

Юлиан увещевал язычников вооружиться терпением, а сам выслушивал и переносил с кротостью все упреки, угрозы и оскорбления христианских епископов. Один раз престарелый слепой епископ Марис Халкидонский сказал ему: «Я благодарю Господа, что он закрыл глаза мои темнотой, я могу теперь не видеть тебя – безбожника», – Юлиан промолчал.

Таким образом, Юлиан встречал всюду в христианах стойких и яростных врагов. Друзей же и энергичных помощников он почти не находил. Язычники встречали его холодно; в Антиохии, когда он отправился в храм для принесения жертвы богам, то не нашел там ни одной души молящихся, и единственный жрец с одним жалким жертвенным петухом под мышкой нарушал пустоту храма. Одряхлевшее язычество индинфферентно принимало энергическую попытку страстно убежденного в его правоте и превосходстве императора спасти и возродить его.

Юлиан становился беспокойнее. Раздражение и горечь увеличивались, усиливалась горячность. Он чувствовал, что начал борьбу с врагом, который по духу, энтузиазму и громадной энергии был несравненно сильнее его. Трудно сказать, чем дело кончилось бы; по всей вероятности, в конце концов загорелась бы страшная междоусобная религиозная война, если бы смерть Юлиана летом 363 года не прекратила одним внезапным ударом натянутое, обостренное положение.

Он умер от раны, нанесенной ему стрелой во время похода против Новоперсидского государства. Приводимые христианскими писателями его предсмертные слова: «Ты победил, Галилеянин» (то есть Иисус Христос) – чистейший вымысел.⁵¹ Добросовестный историк Юлиана Аммиан Марцеллин совсем не так описывает последние минуты императора, которого жизнь поставила в такое безвыходно-трагическое положение. [55]

55

Смерть, которая подвергает агонии, и разложению человеческое тело, подвергает также последнему и торжественному искушению чувства, которыми душа человека была полна во время жизни. Человек умирает как может, а не как хочет. Юлиану суждено было умереть как он хотел, в полном сознании.

Он воспользовался возможностью, чтобы в последний раз почтить перед друзьями религию, которую он так страстно любил и служению которой посвятил свою жизнь. Аммиан Марцеллин приводит предсмертные слова Юлиана. Позволю себе поместить здесь для желающих эту любопытную, трогательную речь: «Друзья, – говорил умирающий 32-х летний император тем, которые окружили его смертное ложе, – время пришло; вы видите, нужно расставаться с жизнью и отдать природе, как подобает добросовестному должнику, все, что она мне дала, я расплачиваюсь с ней с радостью, а не сожалением, как можно было бы думать. Общее мнение философов убедило меня на самом деле, что счастье пребывает в душе, а не в теле, и что нужно радоваться, а не огорчаться, когда лучшая часть нашего существа отделяется от худшей. Я думаю так, что смерть часто величайшая награда, которую могут ниспослать людям добрым небесные боги. Я принимаю ее, как милость, которую мне посылают они, чтобы я не погиб посреди трудностей жизни и чтобы душа моя не пала, не унизилась; я не сделал ничего такого в чем бы раскаивался и воспоминание бы о чем заставило меня краснеть, ни в тот промежуток времени, когда меня удалили в темный и далекий угол земли; ни с тех пор, как я принял бразды правления. Я смотрел на власть, как на истечение божественного могущества. Мне кажется, что я сохранил ее не запятнанной, управляя государством с умеренностью и не предпринимая ни наступательных, ни оборонительных войн без строго взвешенных причин. Твердо уверенный, что целью всякого лучшего управления должны быть интересы и благо народов, я всегда, вы знаете, стремился к умеренности. Я изгнал из своих действий своевольный произвол, который портит нравы государства. Всякий раз, как отечество, эта мать, которая должна приказывать своим сынам, повелевала мне идти на опасность, я спешил вперед с радостью». И когда раздались вокруг него рыдания: «Замолчите, – произнес он, собрав последние силы, – вы слишком жалеете государя, который отходит на небо к звездам». Вот как описывает Аммиан Марцеллин последние минуты жизни Юлиана (Hist. XXV. 3, 15–20, 22).

Юлиан умер. Известие о его смерти возбудило ликование и вызвало радостные крики христиан. «Услышьте, все народы, внемлите, все обитатели земли, – восклицали ревнители христианской веры. – Я призываю к великому и возвышенному песнопению. Услышьте, люди всякого языка, всякого возраста и пола, живущие и имеющие жизнь. Услышьте, силы небесные, и вы, сонм ангелов, – погиб и уничтожен тиран! Не Сигон, царь Аморейский, ни Ога, царь Васанский,⁵² – малые князья, которые утесняли только Израиль, малую часть земли, но этот дракон, этот апостат, великоумный ассириец, этот общий враг и обманщик рода человеческого, который всю землю осыпал угрозами и яростью…».

Деятельность Юлиана была последней попыткой язычества одолеть торжествующего врага. Кровавое и бесполезное гонение христиан Диоклетианом показало, что оно не может спасти себя мучениями и казнями врагов. Бесплодное мероприятие Юлиана подтвердило, что оно отжило свой век, что оно не способно к возрождению и самозащите. Язычеству оставалось только исчезнуть во мраке со своими последними, доведенными до отчаяния, сторонниками.

* * *

Преемником Юлиана был Иовиан, который царствовал только несколько месяцев (363–364). Его правление не могло иметь большого влияния на судьбу империи. Едва шесть месяцев провел он в Константинополе; на Западе узнали в одно и то же время, что он воцарился и что он умер.

Однако Иовиан поспешил подтвердить формальным законом свободу совести: после 30-летнего перерыва была восстановлена сила Миланского эдикта, нарушенного арианином Констанцием.

Закон Иовиана не входит в кодекс Феодосия II, но что он был издан и обнародован, не подлежит сомнению. По своему обычаю церковные писатели (Сократ и Феодорит)⁵³ утверждают, что Иовиан запретил совершенно языческое богослужение, языческие храмы были закрыты, первосвященники скрывались, а софисты сбросили свои плащи и обрезали бороды. Одним словом, что ужас господствовал в языческом лагере. Без сомнения, софисты жалели о смерти Юлиана, но едва ли все эти подробности правдоподобны.

Депутация, отправленная константинопольским сенатом, во главе которой стоял знаменитый Фемистий, встретила Иовиана в Дадастане. Красноречивый Фемистий держал речь, которая была потом, по словам Сократа, повторена в Константинополе при стечении всего народа (Hist. Eccl. Ill, 26).⁵⁴

«Такая заботливость и твоя любовь к людям, – говорил он между прочим, – обнаруживалась при самом начале в попечениях об устройстве религии. Ты один понял, что государь не всегда может действовать принуждением на своих подданных, что есть вещи, которые ускользают от авторитета и силы и так же мало поддаются приказаниям, как и угрозам. Добродетель и особенно уважение к богам и религии принадлежат к числу их. Чтобы они не обратились в пустой наружный знак, необходимо, чтобы государь оставил каждому возможность следовать свободному и вольному побуждению души. Как глава государства ты объявил законом, что дела религии и почитания божества будут предоставлены свободной воле каждого. Ты следовал примеру Божества, которое вложило во всех людей общую наклонность к религии, восхотело, чтобы свобода и воля каждого решали относительно способа почитания Бога. Кто вмешивается в это с помощью силы, тот похищает у людей право, дарованное им самим Богом. Я считаю этот закон столь же важным для нас, как и договор, заключенный в Персии: по этому договору мы получили возможность жить в мире с варварами; твой закон дает нам ту выгоду, что мы можем жить между собой без раздоров и смятений».