Лекции по русской литературе
Шрифт:
(Вопрос из зала: Это было уже после двадцатого съезда?)
Да, да, конечно. Я об этом еще скажу. И чем еще интересна антидудинцевская кампания: впервые она стала широко освещаться мировой печатью. Эту кампанию не удалось провести внутри страны, она вдруг вышла на мировую аудиторию, широко освещалась журналистами, книга была переведена, издана во всем мире и стала просто бестселлером, только благодаря этой шумихе. Впервые советская литература оказалась на мировой сцене и под очень плотным наблюдением мировой прессы. Может быть, поэтому его тогда и не выгнали из Союза писателей. Что касается реакции партии, то она была очень жестокой, но в то же время Хрущев высказывался об этой книге очень противоречиво. Он попал в довольно дурацкое положение в пятьдесят шестом и далее годах. Он вроде бы начал антисталинское возрождение, но в то же время был типичный сталинский бюрократ, и он не мог не бить писателей, это была его прямая функция. Но в то же время иногда до него доходило: ведь мы же вроде бы одно дело делаем с такими Дудинцевыми? Помню его выступление по книге Дудинцева, когда он говорил, что да, книга, конечно, вредная, но интересная, и я ее читал, товарищи, без иголочки. Что это означало? Он не колол себя иголочкой, не боялся заснуть, то есть обычно, видимо, вождь засыпал над книжками, а тут ему не нужно было подкалывать себя иголочкой. И все тогда говорили: да, книжечка без иголочки.
И вот в конце пятьдесят шестого года возник альманах «[Литературная] Москва», первая попытка суммировать новые явления литературной сцены,
С таких партийных позиций они начинали борьбу за обновление в литературе. Уж более партийных позиций даже и не придумаешь, это действительно борьба за коммунизм с человеческим лицом, то, что потом пытались в Чехословакии сделать все эти Дубчеки. И ей [Алигер] потом эта ее партийность обернется боком. Или вот стихотворение в этой же подборке, называется «С кремлевской трибуны». Большой ученый слушает и говорит, что надо очистить землю от сорняков: «Помните, земля чиста от века, целина не знает сорняков, нипочем не прорастет пыреем поднятая нами целина». То есть это идея очищения, чистоты: идея коммунизма сама по себе чиста – ее запятнали сталинисты, Сталин запятнал, нам нужно очистить ее, и она снова пойдет покорять сердца и умы человечества. И большинство поэтических выступлений в сборнике «Москва» – такого рода манифестации. Я думаю, что именно под влиянием этого сборника начался ранний Евтушенко с его манифестациями – он именно и начал все эти манифестации, – каждый его стих, даже о любви, о девушках, о природе, всегда кончался строчкой, которая манифестировала новое отношение к жизни, борьбу за чистоту революционной идеи. Среди авторов этого сборника много было людей опальных, так сказать. Во втором сборнике появился даже один бывший заключенный, то есть уничтоженный писатель, Иван Катаев, его начали печатать. Среди них была и Ахматова, и Заболоцкий вот тоже сидел. Поэт Леонид Мартынов (куда я его дел? а, вот он, здесь), который не сидел, но все сталинские годы не имел возможности печататься, был в немилости, в настоящей опале, и потом появился на страницах этого альманаха. Его манифестации более сложный характер носят… они в политическом смысле на порядок выше. Мне даже запомнился тогда маленький его стишок под названием «Богатый нищий». Это яркий вызов, протест; против чего – я бы даже сейчас определенно не сказал, я не могу расшифровать этого стихотворения. Но ярость там тем не менее основательная.
От города не отгороженноеПространство есть. Я вижу, тамБогатый нищий жрет мороженоеЗа килограммом килограмм.На нем бостон, перчатки кожаныеИ замшевые сапоги.Богатый нищий жрет мороженое…Пусть жрет, пусть лопнет! Мы – враги!Кого он имел в виду, точно боюсь сказать, тут нет определенной классовой принадлежности, но ясно, какой-то нехороший человек.
Появился здесь также – я пока говорю о первом сборнике, который не вызвал особенно сильной реакции, – замечательный поэт Николай Заболоцкий. Я сейчас напишу, Заболоцкий. Николай – это понятно, а Заболоцкий вот так (пишет). Он был из ленинградской блестящей поэтической молодежи, и там очень много прошло арестов еще перед войной. Он здесь выступает с большой подборкой стихов, которая открывается стихотворением «Ходоки» – крестьяне идут к Ленину пожаловаться на свои, значит, troubles (смеется). Они идут к нему… как идут мусульмане в Мекку и в Медину, так они идут в Москву. Казалось бы, совершенно правоверное стихотворение, за такие стихи вроде бы не полагается сажать в советскую тюрьму. Но вот посадили все-таки человека, и даже в этом стихотворении есть какая-то боль, которая переламывает, перехлестывает эту официальщину, пропагандистский характер. Выходит Ленин к этим трем мужикам, они вынимают из мешка ржаной хлеб, ему дают и едят вместе с Лениным этот хлеб.
С этим угощеньем безыскуснымК Ленину крестьяне подошли.Ели все. И горьким был и вкуснымСкудный дар истерзанной земли.Сразу чувствуется боль этого человека, а не просто «ура» ленинизму, революции. Я бы сказал, что из всего присутствующего в этом сборнике Заболоцкий ближе всего к тому развитию, которым пошла далее русская поэзия уже конца шестидесятых годов, здесь нет манифестаций. Она ближе всего к истинной поэзии. [У Заболоцкого есть] Четверостишие, которое стало хрестоматийным, стало повторяться везде. Стихи называются «Некрасивая девочка» – о маленькой девочке, которая еще не знает, что она некрасива. Она бегает с друзьями, с детьми, играет, и веселится, и наслаждается жизнью, еще не зная, что пройдут годы и она посмотрит на себя и поймет, что она уродливая, и поэт думает, как ей будет ужасно одиноко, как ей будет горько. Ему горько и больно за нее, это не связано ни с двадцатым съездом, ни с культом личности Сталина, ни с чем (смеется), слава богу, что не связано. Он пишет:
…Младенческая грация душиУже сквозит в любом её движенье.А если это так, то что есть красотаИ почему её обожествляют люди?Сосуд она, в котором пустота,Или огонь, мерцающий в сосуде?Я помню, эти стихи все время повторяли в те дни.
В этом сборнике вдруг мы увидели стихи Анны Ахматовой. Великая русская поэтесса, царскосельский соловей. Эта была, кажется, ее первая публикация после известного ждановского постановления против Ахматовой и Зощенко [7] . После этих ждановских издевательств Ахматова была неприкасаемой. Ее не посадили в тюрьму, но ей не давали никакой работы, и она бы умерла с голоду, если бы не помогали друзья, в частности, между прочим, Пастернак. Я был знаком с Ахматовой, и она рассказывала как-то при мне, как Пастернак ей помогал. У Пастернака было много денег тогда, он делал много переводов. Свои стихи ему не давали печатать, но он переводил. Он, говорит, приезжал, садился на диван и весь вечер читал стихи, разговаривал и никогда денег не предлагал никаких ей, но, когда он уходил, она находила под валиком дивана, под подушкой дивана, плотную свернутую пачку денег, он ей так оставлял. И Ахматова вдруг появилась в этом сборнике с прекрасными стихами, великолепными стихами под названием «Петроград, 1916». То есть преддверие революции, и как это ощущается, преддверие революции. Так не по-советски, что это, я бы сказал,
7
Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» – документ, принятый оргбюро ЦК ВКП(б) 14 августа 1946 года.
Публикация Ивана Катаева любопытна сама по себе… сейчас найду, где это отметил… Вот второй номер, о котором я говорил, чем он открывается и чем завершается. Публикация Ивана Катаева любопытна сама по себе тем, что он был репрессирован, расстрелян – он погиб в лагерях. Рассказ, который здесь напечатан, – обычный, грамотный, среднего качества, ничего особенного, рассказ как рассказ. Не стоит на нем подробно останавливаться, но в предисловии впервые сказано об авторе как о жертве сталинских репрессий. Первый съезд советских писателей избрал Ивана Катаева членом правления Союза писателей СССР, в тридцать седьмом году в расцвете творческих сил он был арестован по ложному обвинению – по ложному обвинению! – и погиб в заключении. Тогда не надо было вообще никаких обвинений, а просто людей пачками арестовывали по спискам. Я сейчас напишу «Катаев», не путайте его с Валентином Катаевым, это другой человек.
(Вопрос из зала: Не родственник?)
Нет, не родственник (пишет). Иван, а тот Валентин.
Далее я хочу сказать несколько слов о двух рассказах Юрия Нагибина. Это сейчас известный очень писатель (пишет), он, кстати, собирается в Вашингтон приехать скоро, он уже здесь был, читал в американских университетах. Это очень хороший писатель, высокой марки профессионал, и вся его творческая жизнь прошла совершенно благополучно, его никогда не били, за исключением этой публикации в альманахе «Литературная Москва». Тогда его били за эти два рассказа. Многие авторы этого альманаха сделали из критики, из всей этой истории разные выводы, как и Юрий Маркович Нагибин, и, видимо, они принесли должные плоды. Рассказы ничего особенного в смысле политической остроты из себя не представляют, с нашей точки зрения. Сейчас какой-нибудь Распутин пишет в сто раз более острые в политическом отношении вещи про деревню. Но тогда рассказы Нагибина так сильно прозвучали, что заставили партию призадуматься. Вот первый рассказ, «Хазарский орнамент» называется. Это охотничий рассказ. Юрий Нагибин принадлежит к тому типу русских писателей, которые очень любят охоту. Это такая русская традиция – ездить на охоту, стрелять уток, рассказывать об этом. Юрий Казаков тоже этим занимался когда-то. Действие происходит во время охоты на уток, в каких-то маленьких избушках, где охотники собираются. И его напарник, с которым он вместе охотится, – это профессор-искусствовед, занимающийся такими отвлеченными понятиями, как, например, хазарский орнамент, он изучает орнаменты, оставшиеся от древнего племени хазар, которые когда-то жили на территории России. Он избрал эту отвлеченную область только лишь для того, чтобы быть подальше от жизни, потому что он боится всего, пишет Нагибин, боится, даже когда начинают критиковать состояние дорог в России: когда говорят, что в Советском Союзе отвратительные дороги, герой рассказа сразу замыкается и старается уйти, лишь бы не поддерживать этот разговор. Хазарский орнамент – это для него спасение. Он не знает, бедняга, что именно в наши дни хазары стали центром дискуссии, сейчас националистическая дискуссия в русской прессе идет, кем были хазары – евреями или славянами (смеется). Вот такой запуганный интеллигент, запуганный человек. И вдруг во время разговора один из охотников оказывается страшным критиканом охотничьего хозяйства, и все ужасно критикует, и резко так высказывается, цитирует какие-то дореволюционные издания. Нагибинский герой старается не участвовать в этой сцене, как вдруг оказывается, что этот критикан не кто иной, как новый, назначенный там секретарь райкома партии. То есть этот секретарь, как Гарун-аль-Рашид, в простой одежде, без слуг и без стражи, путешествует по простым крестьянским полям. И это тоже примета нового времени, и это делает этот рассказ острым. Второй его рассказ «Свет в окне» – это типичная рождественская история, Christmas story. Дом отдыха, где отдыхают простые люди, но в этом доме отдыха есть отдельный маленький домик, где всегда ждут начальство, где, в отличие от основного дома отдыха, три роскошных комнаты, там стоит телевизор, чудесная мебель, там все чисто, идеально, и при этом доме специальная уборщица, которая должна его убирать каждое утро, поддерживать в нем чистоту, там ждут приезда какого-то высокого начальства, которое не приезжает и, видимо, никогда не приедет. А все вынуждены по три, по четыре человека в общих комнатах находиться. Директор дома отдыха понимает, что все это бессмысленно, но не может отказаться от этого, и вдруг он видит, что там горит свет зимней ночью, идет проверить, оказывается, это уборщица пригласила туда своего молодого человека и каких-то маленьких детей, и вот мороз трещит, а они смотрят телевизор и наслаждаются комфортом этой комнаты. И он их оттуда выгоняет: им не по чину там находиться. Такая типичная рождественская история, которая тоже была притчей во языцех и подверглась страшным официальным атакам.
Затем идет большая подборка Марины Цветаевой, первая публикация после ее смерти. Вы знаете, конечно, Марину Цветаеву, да? Это поэтесса, которая была в эмиграции и вернулась перед войной в Советский Союз, а в эвакуации в Елабуге покончила жизнь самоубийством. Имя ее было совершенно неизвестно широким читателям в стране, ее нельзя было даже упоминать, впервые здесь напечатали большую подборку ее стихов, которые совершенно не похожи ни на какую советскую поэзию, с предисловием Эренбурга. Он цитирует ее стихи… Более несчастной поэтессы, более несчастной личной судьбы, чем у Марины Цветаевой, придумать трудно. Ее никто не признавал, и в эмиграции, кстати говоря, к ней очень плохо относились, она постоянно почти голодала, а то и просто голодала, ее очень мало знали, очень мало о ней писали, но тем не менее она пишет еще в юности:
Моим стихам, написанным так рано,Что и не знала я, что я – поэт,Сорвавшимся, как брызги из фонтана,Как искры из ракет…<…>Разбросанным в пыли по магазинам(Где их никто не брал и не берет!),Моим стихам, как драгоценным винам,Настанет свой черед.И вот сейчас, после ее смерти, черед настал: везде идут по миру конференции «Цветаева в <нрзб>», и в Советском Союзе миллионы людей ее читают – и обожают! И снова Эренбург, он ее открывает, он пишет о ней статью, снова соединяет цепь времен. Какой-никакой человек, а действительно, он соединял цепь времен. Он сказал нам тогда: настало такое время, когда вы, перепрыгивая через своих отцов, даете руку дедам, соединяетесь с ними. То есть молодые писатели шестидесятых годов, отвергая пятидесятые, сороковые годы и тридцатые даже частично, пытаются соединиться с русской авангардной традицией двадцатых годов, понимаете? С так называемыми «золотыми двадцатыми» годами.