Ленин. Жизнь и смерть
Шрифт:
Нелепость была в том, что главными великодержавными шовинистами в данном случае являлись совсем не русские люди по национальности. Дзержинский был поляк, а Сталин — грузин. Ленина особенно огорчали имперские проявления потому, что в тот момент он уже предвидел огромные перемены в жизни сотен миллионов людей, населявших Азию. По этому поводу он размышлял: «Было бы непростительным оппортунизмом, если бы мы накануне этого выступления Востока и в начале его пробуждения подрывали свой авторитет среди него малейшей хотя бы грубостью и несправедливостью по отношению к нашим собственным инородцам». Ленин имел основания говорить о советском империализме. В ряду прочих и этот факт был на поверхности.
Выход, если таковой вообще существовал, был, как Ленину казалось, один — надо было учиться. Все решало образование. Через день он продиктовал небольшую статью, в которой говорил о печальном состоянии грамотности и культурной отсталости населения при диктатуре пролетариата.
Он сетует на то, что культура в России развивается слишком замедленными темпами; и поныне народное образование охватывает далеко не все население, а первоначальное образование вообще находится в плачевном состоянии. Издательства выпускают горы книг, но правительство забывает, что сначала надо научить детей читать. Особенно низкий культурный уровень в сельской местности. Ленин предлагает грамотным рабочим при содействии партийных профсоюзных органов идти в деревни и обучать крестьян грамоте. Видно, Ленин начинает понимать, что народники, которых он всегда недолюбливал, были все-таки правы, когда в 70-х и 80-х годах прошлого столетия шли в народ, дабы нести ему просвещение. Теперь он находился на краю могилы, и перед ним представало все его прошлое.
В последующие дни он диктовал «Странички из дневника», а затем статью «О кооперации». На этот раз он размышляет о том, что все население должно стать цивилизованным и преодолеть целую полосу культурного развития. Каждый должен сделаться грамотным, толковым, научиться культурно торговать — научиться быть «культурным торгашом», выражаясь словами Ленина. «Под уменьем быть торгашом я понимаю уменье быть культурным торгашом. Это пусть намотают себе на ус русские люди или просто крестьяне… Он (крестьянин. — Ред.) торгует, но от этого до уменья быть культурным торгашом еще очень далеко. Он торгует сейчас по-азиатски, а для того, чтобы уметь быть торгашом, надо торговать по-европейски. От этого его отделяет целая эпоха». Но ведь ранее он почти полностью запретил свободную торговлю, установив на нее государственную монополию; при нэпе он разрешил развитие частного сектора, но в строгих границах. Поэтому теперешняя его мечта о «строе цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства» выглядела как нечто неосуществимое, крайне далекое от реальности. Он так и не объяснил, что он имеет в виду под словом «культура». Это слово было еще одним магическим словечком в обойме его пропагандистских средств, которое могло по его желанию принимать любое значение. По его мнению, для окончательной победы социализма в России осталось лишь одно: осуществить в ней культурную революцию. Он мечтал о том времени, когда все русские люди будут увлеченно читать книги и усвоят отменные манеры.
«Странички из дневника» и статья «О кооперации» были напечатаны в газете «Правда». Они по тону выпадают из всего написанного им ранее. В них уже нет большой едкости, напора. И вдруг неожиданно 4 января 1923 года Ленин решает продиктовать секретарю Лидии Фотиевой фрагмент, который должен был стать постскриптумом к декабрьской записи минувшего года, в которой он давал характеристики руководителям большевистской партии. Мы вновь ощущаем всю силу переполняющего его гнева.
Впоследствии этот постскриптум станет широко известен, и вполне заслуженно. Он проникнут горечью и болью, но самое главное — он звучит как прорицание. Говоря: «Я, кажется, сильно виноват перед рабочими России…», Ленин каялся в своих личных грехах. Но что было, то было, прошлого не воротишь, казалось, хотел он сказать, — людей уже нет. Сейчас он говорил о том, что может быть в будущем, если вовремя не принять меры. С необычайной прозорливостью он осознал, что из всех ошибок, совершенных им, самой грозной и страшной с точки зрения ее последствий для страны было назначение Сталина генеральным секретарем ЦК партии. Он диктовал: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним
Словно какое-то шестое чувство подсказывало Ленину, что его «престол» перейдет не к кому-нибудь, а к Сталину, и в эти последние месяцы, дни, часы, пока мозг его еще не отключился, он с ужасом думал о том, как бездарно было бы отдать Россию в руки человека столь грубого, совершенно некультурного и беспринципного. Грубость Сталина проявлялась не только в том, что он мог обхамить, оскорбить словами, — весь стиль его работы был таков. Он грубо попирал человеческое достоинство, третировал, угнетал зависимых от него людей.
Отношение Ленина к Сталину мало определить как просто неприязнь. Вернувшись в Кремль из Горок после первого удара, Ленин сразу заметил, что Сталин ведет себя, как хозяин, этакий сам себе голова, все больше укрепляя свои позиции в Кремле. Он начал вторгаться в дела не подведомственных ему ветвей власти. Не было никаких сомнений в том, что он бешено рвется к управлению страной и ждет часа, когда Ленин уже не будет стоять на его пути. Но Ленин упорно не желал отправляться на тот свет. Он снова впрягся в государственные дела, внимательно наблюдая за хитроумными маневрами Сталина. Но тут последовал новый удар. Это поначалу не разглашали, но когда Сталин узнал о случившемся, видимо, именно в тот момент он ясно осознал стоявшую перед ним задачу: надо было немедленно брать власть, а для этого необходимо было как можно скорее избавиться от Ленина.
Однако убить Ленина было не так просто. Его надежно охраняли, врачи были неподкупны, а секретари ему верны. [60] Но в этой цепочке было еще одно звено — Крупская…
22 декабря Ленин пожелал продиктовать небольшое послание Сталину. Он очень плохо себя чувствовал. В тот день врачи запретили ему заниматься диктовкой, но им пришлось смириться, потому что они видели, что у того действительно накипело на душе и пока он не освободится от этого, он не успокоится. Ленин обещал им, что послание будет кратким. Ему было так худо, что и на следующий день ему было позволено работать не более пяти минут.
60
Далее автор излагает одну из существующих в научном обороте версий ухода В. И. Ленина из жизни. — Примеч. ред.
Содержание записки неизвестно, но нетрудно догадаться, что он мог написать Сталину. Ленин наверняка упрекал Сталина за что-то и предупреждал на будущее. Внизу стояла подпись Крупской — по заведенному Лениным правилу в конце очередной записи обязательно стояла подпись того, кто заносил на бумагу продиктованный им текст.
Как только Сталин получил это послание, он тут же позвонил Крупской. Он был в бешенстве или притворялся, что был в бешенстве. Возможно, он был пьян, но это тоже могла быть игра. Скорее всего, он хладнокровно продумал, как ему следовало реагировать. Он накинулся на Крупскую с руганью и отчитал ее в самых оскорбительных выражениях за то, что она занимается не своим делом; она, дескать, не имела никакого права передавать Ленину какую-либо информацию или обсуждать с ним партийные дела, в которых сама ничего не смыслит. В его тоне слышалась угроза — и это тоже было просчитано, — что не могло не подействовать на ее слабые нервы. В полном расстройстве Крупская обратилась к Каменеву, написав ему на следующий же день жалобное письмо, в котором убедительно просила его защитить ее от Сталина.
«Лев Борисович! Из-за короткого письма, которое я написала под диктовку Владимира Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе совершить вчера по отношению ко мне необычайно грубую выходку. Я не первый день в партии. В течение этих всех тридцати лет я никогда не слышала ни от кого из товарищей ни единого грубого слова. Дело партии и Ильича является для меня не менее дорогим, чем для Сталина. В настоящее время я нуждаюсь более, чем когда бы то ни было, в контроле над собой. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше, чем какой-либо врач, так как я знаю, что его волнует и что нет. Во всяком случае, я знаю это лучше Сталина. Я обращаюсь к вам и к Григорию (Зиновьеву. — О. Н.), как к близким товарищам В. И., и прошу вас защитить меня от грубых вмешательств в мою личную жизнь, а также от скверных ругательств и угроз. У меня нет никаких сомнений в том, каким будет единогласное решение Контрольной комиссии, которой Сталину, по всей вероятности, нравится грозить мне. Однако у меня нет ни силы, ни времени, которые мне было бы необходимо затратить в связи с этой ссорой. Кроме того, я живой человек, и сейчас мои нервы напряжены до предела».