Ленинград – Иерусалим с долгой пересадкой
Шрифт:
1956 год был богат событиями. Советские танки стояли на перекрестках Будапешта, солдаты из Узбекистана ходили по набережным Дуная и интересовались, не Суэцкий ли это канал. Бурлила Польша, и Гомулка после тюрьмы попал в кресло Первого Секретаря партии. Везде по периметру Российской империи сталинские сатрапы менялись на хрущевских. Страны, голос которых был простым эхом голоса Москвы, с шумом просыпались. В отличие от советского диссидентства, которое возникло и стало набирать силы в период после сталинского разброда, диссиденты других государств блока испытывали кроме политического гнета также национальный гнет. Тем решительнее они действовали.
Восстание в Венгрии разбередило совесть у многих в СССР. Возникали кружки и группы тех, кто считал, что надо что-то делать здесь, в России, что никакие восстания на окраинах империи
Я стоял на развилке. Впереди было две дороги: сионизм и либерально-демократическое диссидентское движение. Встреча с Лией Лурье помогла мне найти мой путь. Путь, которым я пошел.
6
Проснувшийся во мне еврей не только по паспорту, но и по духу искал единомышленников, но вокруг было пусто. В Публичной библиотеке молодежи я не встречал. Там сидели пенсионеры, говорившие между собой на идиш. Они вежливо ускользали от моих попыток заговорить с ними об Израиле. Но на ловца и зверь бежит, и осенью 1958 года я нашел, наконец, то, что искал.
Это произошло в праздник Симхат Тора во дворе Ленинградской синагоги. В этот праздник, единственный раз в году, во дворе синагоги собирались по традиции десятки парней и девушек людей посмотреть и себя показать. Многие, живя в нееврейском окружении, видели для себя шанс познакомиться и выйти замуж или жениться. От сионизма молодежь была еще далека, даже хору во дворе синагоги еще не танцевали – просто теснились в проходах, слушали канторов, Дышали еврейским воздухом. С каждым годом их приходило все больше, пока власти не забеспокоились. В синагогу стали посылать милицейских дружинников с красными повязками и дружинников райкома партии – с синими. Лермонтовский проспект перекрывался, и пустые «черные вороны» стояли у ворот синагоги в ожидании добычи. Во дворе гремел милицейский громкоговоритель: «Граждане евреи, имейте совесть, вы мешаете детям спать. Больные дети… Пожалейте их… Разойдитесь». Действительно, один флигель синагоги в свое время отобрали и устроили там детскую больницу. Теперь был хороший предлог наполнять «шмуликами и шлемиками» черные вороны и отвозить их в отделения милиции. Двор кишел агентами, которые переписывали студентов. Потом им устраивали «бледную жизнь»: выгоняли из комсомола (ибо «религия несовместима с пребыванием в комсомоле») и из института («за аморальное поведение»). Для КГБ день Симхат Тора был днем пиковых нагрузок. Однажды я встретил во дворе Леньку Грошева, который учился вместе со мной в Юридическом институте. Увидев меня, он быстренько «смылся»: я знал, что после окончания института он работал в следственном аппарате КГБ и был уже в звании майора.
Но чем энергичнее милиция «участвовала» в праздновании Симхат Тора, чем больше возникало потасовок в синагогальном дворе, тем больше он притягивал внутренне непокоренных, с просыпающейся национальной гордостью. К концу шестидесятых этот праздник стал мощным фестивалем национального единства и сплоченности.
Тогда, в день Симхат Тора 1958-го, двор синагоги был полупустым. Кучка молодежи толпилась возле малой хасидской синагоги. Я подошел поближе. В центре стояла женщина лет пятидесяти с маленьким мальчиком и рассказывала про Израиль. Время от времени она по привычке поправляла очки. Рассказывая, она ссылалась на письма дяди из Израиля. Для меня это было чертовски интересно: Израиль превращался из мифической страны на другом континенте в страну, где живут живые люди, такие же, как мы, например, дядя этой женщины. Я решил непременно познакомиться с ней. Но чем больше я возле нее крутился, тем подозрительнее она на меня смотрела. Наконец прервав свой рассказ, она попрощалась, взяла мальчика за руку и выскользнула из синагогального двора. Она почти бежала. Оглядывалась, находила меня глазами и прибавляла шагу. Возле Никольской церкви я все же нагнал ее. Мне был понятен ее страх – сталинские времена были еще слишком свежи в памяти и, по-видимому, она хлебнула горюшка. Но выхода у меня не было.
– Послушайте, не знаю, к сожалению, как Вас зовут, я давно мечтал познакомиться с такой, как Вы. Вы даже не можете представить, как
– Молодой человек, отстаньте от меня, иначе я позову милицию…
– Но для меня встреча с вами…
– Прекратите меня преследовать… Саша, что он хочет от меня…? Что я ему такого сделала…
И она снова потешно провела пальцами по губам, поправила на носу очки. Я рассмеялся и это слегка растопило лед недоверия.
Нелегко мне было познакомиться с Розой Давыдовной Эпштейн, но, когда мы расставались, я уносил с собой ее адрес и телефон. И я знал, что адрес не липовый, так как проводил ее до самой квартиры и видел, как она открывала дверь ключом.
А через две недели она ввела меня в дом Лии Лурье. И я сразу же притащил за собой Соломона. Мы вошли в этот дом сионистами на эмоциональном уровне, а вышли сознательными, знающими, чего мы хотим и с чего начинается Родина.
Лия Лурье родилась в 1912 году в семье рижского врача. Тон в доме задавала красавица Эжени Лурье, мать Лии. Она поставила дом на западно-европейский манер, здесь читали и говорили по-немецки и по-французски, выезжали с друзьями на верховые прогулки. Желая оставаться стройной и привлекательной и во время беременности, Эжени туго перетягивала себя корсетом. Когда маленькая Лиля, как ее звали в доме, подросла, выяснилось, что она не может самостоятельно ходить и что-либо делать руками – стопы ног и кисти рук были вывернуты и скрючены. Несмотря на это, Лия была полна неуемной энергии, озорства, любознательности. Ее жизнерадостности и оптимизму могли бы позавидовать люди, которые не были калеками от рождения. Ее увлечения менялись, но всегда были искренни и глубоки.
Перед началом войны в Ленинграде остро конкурировали между собой поклонницы замечательных русских певцов Лемешева и Печковского. Печковистки устраивали обструкции Лемешеву. Их соперницы, полные боевого задора, придумывали контргадость и срывали концерты Печковского. Во главе партии печковисток стояла Лия Лурье, которая сама неплохо пела – в фонотеке Ленинградского радио хранятся напетые ею на радио песенки для детей.
Война и Катастрофа вместе с послевоенной антисемитской действительностью глубоко потрясли Лию и сделали ее сионисткой. В 1949 году ее и отца арестовали в один день. Сэндэра Лурье увели. Лию Лурье унесли на носилках. Отец горячо любил свою «маленькую Лилю». Он понимал, что для дочери арест – верная смерть: даже здоровые мужчины часто не выносили тогда следствия и тюрем. Без Лили он не хотел жить. И он не вернулся.
А Лия вернулась. И так же красиво было ее лицо. И так же лучились ее внимательные серые глаза. Только в углах глаз появились морщинки, а в коротко остриженных рыжеватых волосах – седые пряди.
Такой мы с Соломоном увидели ее впервые глубокой осенью 1958 года. Такой она ушла от нас в январе 1960 года. Этот год наполнил глубоким смыслом нашу жизнь. Мы нашли то, что искали – единомышленников. Позывные израильского радио стали нашими жизненными позывными. Песни в исполнении Яффы Яркони и Шошаны Дамари жили в нас. И каждый новый киббуц в Иерусалимском коридоре был нашей победой. Бесконечные разговоры об Израиле сделали его ближе и осязаемее. Лия мечтала учить детей йеменских евреев, которых она очень любила за трудолюбие и преданность стране. Среди ее постоянных гостей были люди, готовые уехать в Израиль в любой момент. Я почувствовал, что и у меня начала вызревать мечта, которая в будущем захватила меня целиком.
Лия ушла от нас, успев дать мне и Соломону восемь уроков иврита, которому она самостоятельно выучилась по радио. Она давала уроки иврита не только нам. Ни с кого она не брала денег, хотя преподавание языков было единственным источником существования для нее и старой матери. Девятый урок она дать не успела.
Она не успела закончить перевод с идиш на русский «Восстания в Варшавском гетто», и только ее мать видела, как, переворачивая языком страницы, она пыталась писать непослушными руками.
Она не успела прочитать очередной номер «Вестника Израиля», который должен был привезти из Москвы Натан Цирюльников.
Лия была одной из немногих, кто, пройдя все ужасы «заповедника им. Берия» и вернувшись, нашел в себе силы продолжать начатое дело. Она погибла под скальпелем хирурга. Кое-кто считал, что это было убийство. Я так не думаю. Но сразу после ее смерти был арестован Натан, начались обыски, допросы. Меня выгнали с работы в милиции за «связь с еврейской буржуазной националистической организацией».