Ленинский тупик
Шрифт:
“Морозца бы!..”
С кладки то и дело доносились бранчливые голоса.
“Морозца бы.,.” - Ермаков натянул на голову капюшон, зябко повел плечами - затекло за ворот рубашки, - прислушался.
Кто-то выкрикивал сверху номера железобетонных плит. Ермаков стряхнул со лба и бровей холодящие брызги, вгляделся. Чумаков! Он стоит внизу, подняв руки над головой и показывая пальцами, чтоб не спутать услышанную им цифру.
“Вот ты где, грабьконтора, -подумал Ермаков, сворачивая к нему.
– Вот ты где,
Чумаков был “доставалой” особого рода, Он не любил обивать пороги канцелярий. Шел своим путем - выписывал кому-либо из своих рабочих за аккордную работу в два-три раза более, чем тот заслужил, брал себе излишек и с этим излишком отправлялся в путь…
Коли требовалось побыстрее завезти портальный кран, настелить пути под краном - он отправлялся к знакомому бригадиру из треста механизации - выбивать кран”… с поллитром в кармане.
Не хватало железобетонных блоков - он мчался на бетонный завод - “выбивать блоки”… с поллитром в кармане.
Чумаков считал: главное в его работе - знать кому сказать: “Пойдем пообедаем”. Он так привык к “дергатне” со снабжением, что уж иначе и не мыслил существование строителя.
“Строитель-жилищник - сирота, беспризорник, - говаривал он.
– Его день кормят, два - нет. Ничего не поделаешь, приходится тащить корку хлеба из чужой торбы…”
Вылезая из кабины автомашины с грузом железобетона, предназначавшегося для другой стройки, Чумаков хлопал на радостях по спине Силантия или какого- нибудь другого бригадира: “Ничего, брат. Пока бардак- работать можно!”
.. .Ермаков уж набрал полные легкие воздуха, чтоб обрушить на голову Чумакова брань, от которой прорабы цепенели. Но в это время Чумаков увидел управляющего, шагнул к нему, отбрасывая на плечи брезентовый капюшон.
Лицо Чумакова было зеленовато-серым. Небритые щеки запали за последнюю ночь, казалось, еще сильнее. Веки набухли, покраснели. Он произнес со свистящей хрипотой, хватаясь рукой за горло, перевязанное платком, из-под которого торчала вата:
– Поеду оконные блоки выколачивать.
– Начальник конторы, чувствовалось, был так задерган, измучен, что Ермаков заставил себя - свернуть от него в сторону, пробасив таким тоном, что тот втянул голову в плечи: - С утра - ко мне!
Остановился Ермаков лишь возле дальнего корпуса, переводя дух и оглядываясь.
Дождь словно покрыл все вокруг свежей краской. Рыжие горы глины заблестели. Дорога почернела, казалось- вздулась, как река в половодье, резко выделяясь в желтых, песчаных берегах.
Невдалеке oт нее торчали из воды надраенные до блеска железные пятки бульдозера. Опрокинувшийся в канаву бульдозер был грозным напоминанием всем, кто попытался бы свернуть с дороги.
Ветер гнал по бурой, разлившейся между корпусами воде белые щепки, как по реке. Тянуло промозглой сыростью, которой пропиталось вокруг все, - казалось, даже кирпичи.
– Расейское бездорожье… - произнес Ермаков с ожесточением, переминаясь
Картина раскинувшейся перед его глазами осенней распутицы показалась ему значительной, полной глубокого смысла. “Бездорожье!” Оно в эту минуту переставало быть для него лишь жизненным неудобством, оно вырастало в его глазах в символ; этот символ тревожил его сильнее, чем дождь, который хлестал по лицу и холодил за воротом рубашки: он почти перестал его замечать.
Бездорожье - куда не кинь глаз! Все годы так! Во всем виновны не зоты инякины, полудурки чиновные, и те, кто их назначают и берегут, а следствия. Потому виноватых даже в уличных происшествиях не ищут, а назначают. Хулиган - Шурка, еще страшнее - Тонька. Явился кретин с готовым протоколом, ни во что не вникая.
“… провоцирование беспорядков…” Из года в год - лучших - под нож..
Боятся они своего народа до дрожи.
Ермаков рванул ногу, она выдернулась из canora. Ермаков оступился шелковым носком в грязь. Пальцы заломило от холода. Ермаков чертыхнулся, в мыслях прибавилось злости.
А что делать-то? Делать что?! Огнежкины химеры проводить в жизнь?
Он добрался до своего кабинета и, проходя приемную и отряхиваясь, бросил секретарше: - Огнежку!
Секретарша положила руку на телефонную трубку.- Что ей захватить с собой?
– - Голову!
10.
Огнежка вошла - дверь точно сильным ветром распахнуло. Ермакова обвеяло холодноватой свежестью. Свежесть исходила, казалось ему, от замерзших щек Огнежки, от всей ее промокшей одежды - красных, с синим рисунком перчаток, красного шарфа, красной вязаной, шапочки, напоминавшей ему фригийский колпак. Ермаков усмехнулся.
– Садись, Жанна д’Арк жилищного строительства.
Ермаков вытащил из ящика стола непочатую коробку папирос. Помолчав, швырнул ее обратно, достал из стола жестянку с монпансье. Кинул несколько конфеток в рот, пододвинул жестяную коробку Огнежке.
Огнежка произнесла без улыбки, стягивая перчатки: - Не надо подслащать пилюлю! Я вас слушаю.
..: Ермаков встал с кресла, прошел к окну, взглянул на потемневший от дождей недостроенный корпус, на котором вот уже битый час сидели под навесом из фанеры плотники.
– Вот они, энтузиасты…Инякинские рацеи о пользе сознательности, видать, им обрыдли. Ну, и чуть дождичек - талды-балды! Возьми, например Гущу Ивана. Не заплати ему полста в день - он пальцем не шевельнет, гори все Заречье ясным огнем. Если б он один такой на борту…
А делать то что? Как пришпорить? Поллитра на ниточке подвешивать? Кто дотянется, тот пан!… Лады! Приду, приду сегодня, Огнежка,
Акопяны, наконец, переехали в свой дом. Теперь у Акопяна был свой долгожданный кабинет с чертежными досками. Ермаков был и архитектором и прорабом “замка Огнежки”, как шутливо именовалась застройка арки в новом корпусе. Ермаков обошел свое творение со всех сторон, одобрительно прищелкивая языком.