Ленька Охнарь (ред. 1969 года)

Авдеев Виктор Федорович

— И у твоего друга Вани Шаткова все в порядке?

«Хитрит Алка? — подумал Леонид, исподтишка, зорко за ней наблюдая. — Хочет увильнуть? Или уж совсем принимает за тепу-недотепу? Конечно, откуда ей знать, что я видел ее с Курзенковым возле Главного почтамта? Тут она ничего не подозревает, поэтому спокойна. Ну а за тот вечер, когда обещалась идти с нами на «Большевик» и подвела? И за тот совесть спокойна? Привыкла со всеми играть?»

— Что молчишь, Леня?

Он сердито сопел, не отвечал и в то же время чувствовал, что ему до боли дороги заботливые расспросы Аллы, звук голоса, легкие, случайные прикосновения руки, шелест платья — дорого само ее присутствие.

Как она умеет гордо нести свою красивую голову! Какой может быть близкой и недоступной! И то, что он сейчас мысленно упрекал ее во всех грехах, какие только мог придумать, — лживости, порочности, изменчивости, — почему-то совсем не унижало в его глазах Аллу, а, наоборот, делало желанней, притягательней. Чем заботливее она его расспрашивала, тем более он мрачнел, внутренне бушевал.

— Да ты что, Леня, в самом деле? Может, тогда прекратим разговор?

Услышав в ее голосе опасную нотку, Леонид немедленно перестал дуться: Алла могла уйти. Тем не менее муть, накопившаяся на дне его души, требовала выхода.

— Что ж обманула? — выпалил он, хотя еще позавчера утром, в третий и последний раз идя с кондитерской фабрики, дал себе слово не показывать своего страдания.

— Обманула? Когда?

От поднятых бровей Аллы на чистый лоб легли две морщинки, рот полуоткрылся: едва ли можно было яснее выразить неподдельное удивление.

— Даже не помнишь?

— Странный. Раз говоришь — объясни.

— Объяснить это можешь лишь ты... если захочешь, понятно. Я просто видел, с кем ты ходила.

— С кем? Куда?

— Куда — не знаю, с вами не был. Видел, как с Курзенковым под ручку шла, свернули на Чистые пруды. Со мной перед этим отказалась: «Сегодня не могу... » Куда уж вы ходили — тебе виднее. Может, с ним кино интересней?

В выражении рта Леонида, дрожащего подбородка столько было детской обиды, горечи, что холодные, не впускающие в себя глаза Аллы вдруг ожили, потеплели. Не обращая внимания на прохожих, она запустила руку в его кудрявый чуб, растрепала:

— Мальчик ты, Леня.

И такая нежность, ласка, грусть прозвучали в голосе Аллы, что Леонид действительно вновь почувствовал себя перед ней мальчиком. Захотелось припасть к ее руке, целовать; сдавило горло. Кепка, задетая ее пальцами, свалилась с затылка. Алла легко нагнулась, подняла ее, надела ему на голову, взяла под руку.

— Обиделся, а толком ничего не расспросил, — нежно, словно боясь, что он не поймет, говорила она. — Разве так можно? Я ведь знала, что ты обидишься, потому и промолчала про Илью. Я уже тебе не раз говорила: мне непременно надо поступить на рабфак. Я — артистка: это мое призвание. Илья обещал мне помочь. Он знает одного крупного актера в театре Вахтангова. Валерьян Сергеич преподает у них в театральном институте, имеет большое влияние. Может, заметил? Высокий, интересный, в клетчатом заграничном костюме, седая прядь над левым глазом. Илья говорит: «Без покровителя в искусстве не проживешь». Вот и возил меня знакомиться к нему на квартиру. Илья хороший товарищ, всем помогает.

Вон что?! Леонид пытливо заглянул ей в глаза: правду говорит, не заливает? От сердца отлегло, он повеселел, однако еще не сдавался.

— Ладно. А где была вечером, когда собрались на кондитерскую фабрику? Я ждал-ждал. Что у тебя за родственница на Соколе? Ты о ней ничего не говорила.

— На Соколе? Родственница? Кто тебе сказал? Муся… Ах да, да, ну конечно! Это... мамина родственница. Дальняя. Очень симпатичная старушка.

Леонид ощущал рукой биение ее сердца, хотел всему верить — и верил. Ухо резануло то,

что она Курзенкова назвала «Илья»; он стерпел. Голос Аллы звучал удивительно проникновенно, доверительно. Эта проникновенность, доверительность тоже почему-то настораживали Леонида. Однако его охватила такая радость, такое счастье, что они вместе, ведут откровенный разговор, делятся душевными переживаниями, что стыдно стало своих недавних подозрений. Единственно, чего Леонид боялся, — что вот дойдут до Мясницких ворот. Аллочка отстранится от него, и порог рабфака они переступят, как обыкновенные знакомые, не связанные ничем интимным. Этого Леонид не мог допустить. Он слишком долго, по его мнению, ждал, мучился. Он должен все выяснить. Сейчас или никогда!

Угадала ли Отморская его мысли? Она повернула, и они пошли обратно по длинному бульвару к Покровским воротам.

Жара на улице спала, тени легли на зелень газонов, В лучах опускавшегося солнца на огромной клумбе пылали высокие мясистые пурпурно-алые канны. Сочные, жирные листья подчеркивали их огонь, и цветы казались факелами в пышных подставках. Канны на всем протяжении окружала коричнево-красная, в прожилках декоративная капуста. Какие-то птички безмолвно порхали в аллеях. Леонид с наслаждением вдыхал пахнущий камнем, бензиновым перегаром воздух, словно это был лучший в мире озон.

— Понимаешь теперь, Леня? — говорила Отморская. — Я боюсь за экзамен. Все эти дни занималась с девочкам по истории... все равно ужасно боюсь. Со специальности хорошо. Валерьян Сергеич одобрил мою игру, хвалил... ну разумеется, мне надо отработать мимику, дикцию. Я обязана выдержать. Ты не знаешь, на что может пойти женщина во имя мечты... своей цели. Молод еще.

— Мне двадцать лет, — нахмурясь, сказал он. — Я с детства видал такое, что некоторым «опытным» и не снилось.

— Не отрицаю. И все-таки у тебя ветер в голове.

— И еще ты, — сорвалось у него. Это было признали, и Леонид покраснел.

Она засмеялась от удовольствия:

— Очень ты скорый — полмесяца не прошло.

— Не веришь?

— Почему? Только ведь... дети так тянутся к игрушке. Зато сразу и бросают.

Опять она обращается с ним как с мальчиком. Смеющиеся разгоревшиеся губы Аллы, казалось, дразнили его. Леонид вдруг обнял ее за шею, рывком привлек к себе и крепко-крепко поцеловал. Она затихла, схватила его за плечи.

Оттолкнула, засмеялась:

— Сумасшедший!

Люди оборачивались на них, кто-то крикнул: «Крепче, парень, держи! Улетит! » Оба не слышали, будто вокруг никого не было. Леонид безошибочно чувствовал, что Алла сейчас полностью принадлежит ему.

Они почти уткнулись в дом, замыкавший бульвар у Покровских ворот, сошли на мостовую, свернули в первый переулок.

— Любишь? — жарко, шепотом спросил он.

— Дурачок, — нежно сказала она.

Он опять притянул ее, стал целовать.

— Хватит, — отворачиваясь, смеялась Алла, крепко сжав его руки. — Ка-акой ты!

— Стесняешься?

— Вот еще! Просто... мы ведь не одни.

— А хотела, чтобы у нас была своя комната?

Она промолчала. Квартира — вот мечта современного москвича. Давно перестал он помышлять и о неожиданном наследстве от тетушки, и о служебной карьере, и о райской жар-птице. Обыкновенных четыре голых стены — с крышей, щелеватым полом, в переполненной коммунальной квартире, — черт с ним, лишь было бы куда привести жену. Леонид же ограничился бы и койкой в общежитии. Когда-то копья ломали за получение родового поместья. Теперь с той же страстью, азартом бились за девять метров казенной жилплощади...