Шрифт:
Ирина Леонидовна Мамаева
Ленкина свадьба
Ленка влюбилась.
Я так думаю, что она влюбилась. Как же еще это назвать?
А случилось вот что. В деревне, в бывшей церкви, где уже давно были библиотека и сельский клуб, по субботам-воскресеньям проводилась дискотека. Просили у тетки Кати ключи от клуба, Ломчик приносил видавший виды “Шарп”. Молодежь собиралась: своя и из соседних, больших деревень. Здесь, в Куйтежах, не было милиции и вообще никакого начальства не было, это и привлекало.
Была суббота. Белые северные ночи уже отходили. В сумерках
Ленка подошла совсем близко к клубу, но остановилась в тени деревьев, выглядывая Любку. Без нее она старалась не показываться среди молодежи, чуралась. Как-то так получалось, что над ней всегда, сколько Ленка себя помнила, смеялись. Любки не было.
Неожиданно из-под елок вынырнул Ломчик и, не заметив, наткнулся на Ленку. Ленка струхнула, но Ломчик всегда быстро ориентировался:
— Разрешите вас пригласить, мадам.
Под елками привычно заржали.
— Во имя овса и свина и свиного уха. Алюминь! — Ломчик, кривляясь, перекрестился и втащил Ленку в клуб.
И Ленка глаза в глаза столкнулась с Юркой.
Глава 1
С полшестого утра ферма, как обычно, гудела отлаженным механизмом доильной установки и транспортеров. Бригадирша Ефимова — маленькая полная бабенка, в общем-то бабка уже, в грязном рабочем халате поверх цветастого домашнего стояла и вслушивалась. Ничто на свете так не успокаивало ее, как этот, уже казалось, въевшийся в уши шум. Он означал, что жизнь идет, как ей положено, по раз и навсегда установленному директором и богом порядку. И главное было — не нарушать этот порядок. А люди и животные, по глупости и своенравию, только и делали, что нарушали его, как будто чтобы специально раздосадовать бригадира.
Больше всего Ефимову злила алкоголичка Манька Кусела. Манька, будучи уже в общем-то пенсионеркой, все еще значилась на ферме единственной сменной дояркой, которая, по замыслу директора — и бога, — должна была выходить на работу, когда кто-то из доярок брал выходные. (К сожалению, люди все-таки не могли работать совсем без выходных, и давать им их четыре законных дня в месяц приходилось.) И приходилось звать Маньку.
Та работать не отказывалась: прибегала, хватала ведра и вилы, махала ими в разные стороны. Трудилась более-менее справно. Когда была трезвой. Но в том-то и дело, что трезвой Манька бывала обычно от силы две недели, следом шел двухнедельный запой. Причем график ею соблюдался не всегда, и на работу она могла не выйти в любой момент. И Ефимовой приходилось бегать за ней и уговаривать не пить.
Вот и сейчас, одна из доярок, высокая дородная Алевтина Ломова, просила по состоянию здоровья пару выходных, а Манька была в запое. Ефимова, в раздумьях и все больше раздражаясь, дошла до телятника, рядом с которым было родильное отделение — родилка. На родилке вторую неделю не вставала корова.
Корова лежала все в той же позе, как вчера, как позавчера… На
Ефимова пнула корову ногой, поморщилась, позвала:
— Танька!
Танька не отозвалась.
— Ну и где эта б…ща?
Утра не было, чтобы на ферму вышли все, кому положено.
Ленка, работавшая рядом, в телятнике, все это слушала краем уха, не вникая.
— Ленка, где Танька? — заметила ее, поившую телят, Ефимова.
Ленка вздрогнула, плеснула молоком под ноги:
— Не знаю, Катерина Петровна…
— Ты шла — не видела: трактор у ейного дома стоит?
На тракторе к Таньке ездил хахаль из соседней деревни.
— Не знаю…
— Так… — протянула Ефимова, уперев руки в боки, — понятно: мужа в тюрьму сплавила и гуляет…
Это была правда: Танькин муж сидел. Причем сидел по нехорошей статье, дело это было темное и грубое. Засадила его Танька самолично, без малейших сомнений, не покрывая, и четырех девчонок — старшая, благо, уже сама была на выданье, — нажитых от разных мужей, воспитывала одна. Другую бы, казалось, все это должно было придавить к земле, сломать, а Танька нет, ничего, все так же радовалась жизни и более того, завела нового хахаля.
— А Надька где?
Надька Гаврилова — Ленкина напарница — прежде времени состарившаяся, высохшая, вечно недовольная жизнью женщина с темными пыльными волосами. Мужик ее бросил с двумя детьми, запил. Пил, пил да и спился совсем.
— Зеленку грузит в телегу, — Ленка махнула рукой в сторону сенника.
— Петровна, — донеслось из коридора, — холодильник барахлит! — и бригадирша ушла.
Вслед ей замычали голодные Танькины коровы с неправдоподобно большими животами. Ленка закончила поить телят и пошла в сенник.
В сеннике у маленькой жилистой Надьки огромная, мужеподобная баба в ситцевом платье и резиновых сапогах 43-го размера отбирала вилы.
— Таня! — обрадовалась Ленка.
— Физкульт-привет! — Танька навалила на телегу сразу целую копну. — Работать надо с радостью!
— Еще чище! Какая там радость — в дерьме копаться? — отерла уже с утра усталое лицо Надька. — Да хватит уже — не увезти!
— Ты слева, я — справа, а Ленка вилы понесет, — скомандовала Танька, и они со свистом прокатили телегу по рельсам в проходе до первых клеток.
— Ладно, девочки, мне к своим пора, — сказала Танька, оглядывая полную душной зеленой травой телегу и радостно сгрудившихся у кормушек телят. — Работа любит веселых! — и подоткнула подол так, что выше уже некуда.
— Срам-то прикрой, — с ненавистью сказала Надька и отвернулась.
— Платье запачкается, а ноги — они из попы растут, их пачкать можно, — пояснила Танька, и уже от коров загремела на всю ферму, — мужика тебе надо, Надька, мужика!