Леонид Андреев

Скороход Наталья Степановна

Андреевское перо приносит уже и некоторый доход: в декабрьском — 1898 года — письме Пановым Леонид сообщает, что «…в среднем мой ежемесячный заработок колеблется от 100 до 150 и более рублей в месяц», что конечно же позволяет семейству выбраться из подвальной нищеты. Еще летом 1898 года в Прогонном переулке у Горбатого моста — в районе Пресни — Андреевы нанимают квартиру и уже — несколько иного класса, чем прежние — три комнаты с кухней на втором этаже деревянного дома, вскоре появляется у них и прислуга Матреша. «…в настоящее время у нас квартира такая, что я даже не в состоянии, как раньше делал, воспеть ее (посуди — на окраине, а в месяц плачу 27 р.)» [144] , — с гордостью пишет Андреев двоюродной сестре. В 1900-м — снова переезд — квартира — уже в четыре комнаты и значительно ближе к центру, на Владимиро-Долгоруковской улице.

144

Фатов. С. 133.

К 1900 году заработок Андреева в «Курьере» возрастает уже до 200 рублей в месяц, но он, увы, по-прежнему связан с ежедневной журналистской поденщиной, раздражало и то, что цензура выбрасывала в корзину около 40 процентов написанного. «Я страшно устал, газета тянет последние жилы», «Курьер» идет на помощь — в начале 1901

года Андреев ложится в клинику по внутренним болезням профессора М. П. Черинова. Поправив здоровье и нервы, а кроме того, написав в клинике один из лучших своих рассказов «Жили-были», он снова работает «за троих», раздражаясь оттого, что «… совсем не публицист по натуре: ненавижу день с его злобами…». Отныне все свои силы он хочет отдавать беллетристике, размышляя «о Боге, о смерти и нравственности», а не «о канализации и мостовых» [145] . И здесь «Курьер» спешит навстречу его желаниям: в начале 1902 года — уже после успеха первого сборника рассказов — Андреев становится заведующим отделом беллетристики, буквально «по страницам» газеты он «вводит» в русскую литературу Зайцева, Скитальца, Ремизова, Серафимовича. Последний заменяет своими «Заметками» традиционную рубрику Л-ева «Впечатления». Однако финансовое состояние газеты уже крайне нестабильно. В середине 1902 года пайщики увольняют Фейгина — Яков Александрович возвращается к своему страховому бизнесу, но новый главный редактор не спасает издание от финансового краха. «Курьер» буквально «душит» цензура, то приостанавливая выпуск на два, а то и три месяца, то запрещая розничную продажу. В итоге — полное разорение: к середине 1904 года «Курьер» был продан с аукциона, и хотя Горький и Андреев «подбивали» Савву Морозова купить газету, но из этой затеи так ничего и не вышло. Новый владелец с новым составом в редакции стал выпускать совершенно новую газету — «Жизнь…».

145

Цит. по: «Жизнь…». С. 90.

Эта короткая, но яркая жизнь славного «Курьера» наводит автора на мысль, что Некто в сером мановением руки «слепил» это издание ровно в тот год — 1897-й, когда наш герой — Леонид Андреев — уже окончательно созрел для своего назначения — писательства и именно такой ресурс — для оттачивания пера, выхода «в свет» и материальной поддержки — стал ему жизненно необходим. И ровно в тот год — 1903-й, когда мастерство, слава и материальное состояние Андреева уже позволили ему обойтись без «Курьера», — газета стала чахнуть и далее «скоропостижно скончалась» — как будто бы за ненадобностью.

И надо сказать, что даже и проклиная ежедневную журналистскую поденщину, Андреев за эти годы не на шутку привязался к газетному делу, и далее он будет не раз возвращаться в редакторское кресло, пока — в 1914 году — не возглавит несколько отделов одной из крупнейших столичных газет «Русская воля», а в 1917 году не станет ее главным редактором.

Что ж, заканчивая рассказ о благоприятном и даже в некотором роде — триумфальном вхождении нашего героя на территорию русской словесности, мне все же хотелось бы задать один вопрос тому, кто стоит в углу с горящей свечой. А правильно ли и хорошо ли, что Леонид Николаевич вошел в литературу именно через эту дверь — дверь, распахнутую людьми откровенно народнической «ориентации», предпочитающими реалистическое отражение жизни «полетам в безвоздушном пространстве между небом и землею»? «Мое второе, талантливое я родилось в тот момент, — вспоминал в 1900 году Андреев, — когда мне, 28-летнему долдону И. В. Новик сказал: „не хотите ли писать в ‘Курьере’“ и долдон ответил: „да, хочу“» [146] . Но случись на месте Новика, предположим, Андрей Белый или Гийом Аполлинер — возможно, сегодня российские первоклассники читали по слогам не «Баргамота и Гараську» или «Кусаку», а сказку о ненависти-любви кроткого Лейо и гневного Оро, что носились «в надзвездном пространстве с тех пор, как грозный Иегова изгнал их из рая». А если бы рядом с Андреевым оказался кто-то, способный оценить растворившуюся в пространстве и времени «Обнаженную душу», где «был изображен глубокий старик, достигший трагической способности читать в человеческих сердцах». Старик, который по воспоминаниям самого Андреева, — «видел человека, бросившегося под поезд. Ему отрезало голову. И вот он видел то, что думает мозг в отрезанной голове» [147] . Или фантастический «Скриптор», от которого уцелела одна страничка; герой этого, развивающего идею «Обнаженной души» рассказа разглядел «в самом удаленном уголке» мозга сидящего перед ним человека «собственную жизнь… в виде какого-то маленького предмета с неопределенными очертаниями». Увы, эти, отправленные в «Северный вестник», ставший в 1890-е годы своеобразным «рупором символизма», рассказы были отвергнуты или просто выброшены в корзину, что — на некоторое время — отучило автора иметь дело с фантастическими материями. Для меня же в этих неуютных сюжетах как будто в капле животворящего бульона растворены образы, которые через много лет возникнут на страницах Булгакова и Олеши. И как мне кажется, в самом вхождении Андреева в литературу была заключена коллизия. Ведь даже согласно законам земного тяготения — гораздо проще спускаться с неба на землю, чем, мучительно преодолевая притяжение, осуществлять «марш-бросок» в противоположном направлении, что в будущем и проделал наш герой — Леонид Андреев.

146

Дневник. С. 215.

147

Цит. по: Наследие. С.698.

Вопрос, сколь необходимо было получать Андрееву «прививку» реализма и позитивизма, этот обращенный в никуда вопрос напрямую связан и со следующей судьбоносной страницей в биографии нашего героя — его знакомством и молниеносно завязавшейся дружбой с Максимом Горьким. В 1898 году, когда Максим Горький — проживая в то время в Нижнем Новгороде — впервые увидел на странице «Курьера» незнакомое имя Леонида Андреева, он был уже не только автором нашумевших «Челкаша», «Старухи Изергиль», «Песни о Соколе», «Бывших людей», но и опытным газетчиком, несколько лет в поте лица трудившимся в «Волжском вестнике», «Самарской газете», «Нижегородском листке».

Фактически молодость Горького и молодость Андреева прошли по одному и тому же сценарию. Почти ровесники — Алексей Максимович был всего на три года старше Леонида Николаевича — оба они были представителями так называемого «мещанского» сословия, оба рано осиротели и познакомились с нуждой, на собственной шкуре узнали, что значит «в поте лица добывать свой хлеб», оба самостоятельно искали свою тропинку в мире идей, оба взахлеб читали то Гартмана, то Ницше, оба «выбились в люди» благодаря

своему перу, оба максимально использовали в своей беллетристике факты и фактики собственной биографии, оба — начав с беллетристики, в дальнейшем преуспели и в театре, оба — будучи еще молодыми — услыхали звук медных труб: их узнавали на улицах, а портреты печатали на открытках. Позднее знаменитая статья Мережковского «В обезьяньих лапах» [148] запечатлела еще одну общую черту двух писателей — мимолетность их громкой славы: «Некогда Горький казался великим художником — и перестал казаться; Андреев кажется — и перестанет казаться». В сущности, слава Андреева отставала от горьковской всего-то на несколько шагов. Различия между друзьями казались тогда не слишком существенными: к примеру, Горький очень рано остался круглым сиротой, не знал семейной идиллии, не окончил университета, а «Веселая наука» Ницше соседствовала на его книжной полке с «Капиталом» Маркса, поскольку будущий автор «Матери» равно преклонялся перед обоими. Но было еще другое: как напишет Андреев Горькому через пару лет, между ними сразу возникла «та иррациональная близость, связь, которая между мужчиной и женщиной создает любовь, а между мужчинами — дружбу» [149] . Короче говоря много, и даже подозрительно много факторов склоняет нас к мысли, что теплые отношения Андреева и Горького должны были завязаться быстро и естественно. Так оно и вышло.

148

См.: Мережковский Д. С.В обезьяньих лапах. О Леониде Андрееве // Русская мысль. 1908. № 1. обращения 30.10.2011.

149

Переписка. С. 180.

Встреча двух писателей произошла ровно в тот момент, когда общего между ними было неизмеримо больше, чем различий. Познакомившись лично в 1900 году, они тут же обнаружили, что в юности оба «проверяли» собственную волю, ложась «под балластный поезд», и даже приходившее после чувство, когда «лежишь на земле, не в силах подняться, кажется, что… тело твое как будто бесконечно вытягивается, растет, становится легким, воздушным, — и — вот сейчас полетишь над землей» [150] — оказалось сходным. Тем удивительнее, что к году смерти Андреева эти двое оказались не только по разные стороны баррикад и границ, но и давно уже разучились слышать и понимать друг друга. И тем не менее эта смерть заставила его бывшего друга организовать в Петрограде вечер памяти Леонида Андреева — эмигранта и ярого врага большевиков, а в 1921 году он выпустил знаменитый сборник «Памяти Леонида Андреева» и далее во многом способствовал тому, чтобы имя Андреева не было вычеркнуто из советской литературы, как имена других художников-эмигрантов.

150

Там же.

«Мне всегда казалось, что наша дружба или вражда не есть только наше личное дело», — спустя много лет напишет Леонид Андреев человеку, который уже после его смерти пришел к мысли, что Леонид Николаевич был, в сущности, «его единственным другом». Для Андреева Горький, тогда — Алексей Максимович Пешков, — был если не единственным, то уж наверняка первымнастоящим другом.Леонид Николаевич прав: их отношения — сюжет, по меньшей мере, для большого рассказа или повести. И первая часть этой повести, безусловно, могла быть названа — «Мой старший брат».

Как писатель Горький начинал с романтизма, его первые рассказы и поэмы созданы во славу силы ницшеанского сверхчеловека и изрядно раскрашены «золотыми крапинками звезд», «кроваво-красным диском луны», «черными ямами щек» и «изрезанными морщинами лицами» и т. п. Но к концу века начинающий писатель, находясь под сильнейшим влиянием Льва Толстого, окончательно уверовал в то, что реалистический путь в литературе есть единственно верный и — как пишут порой в характеристиках освобождаемых из мест заключения — «твердо встал на путь исправления». Будучи не только способным беллетристом, но и талантливым читателем, Горький, как мы помним, первым из «писательской братии» отметил Андреева и по собственной инициативе стал «протежировать» новый талант, а через полтора года сам инициировал переписку с этим «новичком» от литературы. «Милостивый государь! Не раз перечитывая Ваши талантливые рассказы, полные такой художественной правды, я намеревался письменно выразить Вам свою благодарность за те хорошие минуты, которые Вы доставили мне и моей жене своими строками». Интересно, что в первом, посланном еще на адрес «Курьера» с припиской «Леониду Андрееву, автору „Ангелочка“» письме Горький просит в сущности незнакомого ему человека прислать свою фотографию: «Я бы поместил ее в альбом рядом со своими любимыми писателями». К тому же в письмо была вложена «юношеская повестушка» Горького «Выход» — «маленькая книжечка с надписью: „Любимому художнику слова Леониду Андрееву от автора на память о частой ‘безвыходности’ среднего русского человека“» [151] — 10 января 1900 года это письмо Андреев целиком перенес в свой дневник.

151

Дневник. С. 205.

Личное свидание двух «средних русских» устроилось через два месяца — в марте 1900 года. Сначала Горький послал Андрееву доброго вестника: редактор популярнейшего «Журнала для всех», куда Алексей Максимович «сосватал» Андреева и тот напечатал там «Петьку на даче», а потом и множество других рассказов: «Миролюбов наговорил много комплиментов и предлагал аванс… На следующий день, 12-ого я на вокзале познакомился с Максимом Горьким и четверть часа беседовал с ним» [152] . А вот и взгляд Горького на эту, первую, встречу: «Одетый в старенькое пальто-тулупчик, он напоминал актера украинской труппы. Красивое лицо его показалось мне малоподвижным, но пристальный взгляд темных глаз светился той улыбкой, которая так хорошо сияла в его рассказах и фельетонах… Не помню его слов, но они были необычны, и необычен был строй возбужденной речи. Говорил он торопливо, глуховатым, бухающим голосом, простуженно кашляя, немножко захлебываясь словами и однообразно размахивая рукой, — точно дирижировал. Мне показалось, что это здоровый, неуемно веселый человек, способный жить, посмеиваясь над невзгодами бытия. Его возбуждение было приятно. — Будемте друзьями! — говорил он, пожимая мою руку. Я тоже был радостно возбужден» [153] .

152

Там же.

153

Горький. (Здесь и далее цитируется по Интернету.).