ЛЕОНИД ШВАРЦМАН. ВЕК ЖИВИ – ВЕК УЧИСЬ

Чебурашка мне стоил больших трудов – оказался самым сложным персонажем в моей биографии. Я рисовал разные эскизы: сначала герой походил

на обезьянку с длинными ногами, хвостом и ушками на макушке. Каждый мы обсуждали с Качановым, и я много раз перерисовывал героя. Постепенно его ушки опустились на уровень человеческих, но остались большими и плюшевыми. И тут режиссер сказал: «Это он!»

– Леонид Аронович, за свои сто лет и пятьдесят четыре из них в мультипликации вы вырастили несколько счастливых поколений зрителей. Трудно представить наше детство без Чебурашки, Снежной королевы, Золотой антилопы, 38 попугаев, Котенка по имени Гав, веселых обезьянок и других ваших персонажей… А ваше детство было счастливым?

– Пока вся семья в сборе, ты счастлив… Хотя бабушку и дедушку совсем не помню: они уехали в Америку, когда мне было четыре года. И связь с ними была утрачена навсегда, но я в силу возраста не воспринимал случившееся как потерю. Думаю, это было тяжелее для брата Наума и сестры Генриетты, которые старше меня на десять и девять лет. Я даже не знаю причин их отъезда: мы не были голубых кровей – мещане, большого достатка в семье не было. В будущем я никогда не скрывал этого факта и не сталкивался со строгостью советского государства. Рос в обычной еврейской семье: отец, Арон Нахманович, приехал в Минск из Вильнюса и работал бухгалтером на кирпичном заводе, мать, Рахиль Соломоновна, была домохозяйкой. В семье говорили на идише и мне дали имя Израиль, но поскольку был младшим, называли уменьшительно-ласкательно Лелей. Это ко мне приклеилось, поэтому позж е я записал себя в паспорте Леонидом. В этом име ни была даже большая связь с моими родителями, которых я рано лишился: мне было тринадцать, когда отец трагически погиб – его сбила пролетка. Воспоминания о папе у меня обрывочные – часть

я отобразил в серии рисунков «Старый Минск». Например, как мы ходили в синагогу… Все говорят, что внешне я на него очень похож, а по харак теру, наверное, больше на маму. Для нее потеря мужа была страшной трагедией. Наум и Генриетта были уже взрослыми и помогали ей, в том числе занимались и моим воспитанием. Брат, кстати, хорошо рисовал, и на меня это, видимо, произвело впечатление – я тоже попробовал себя в этом деле и увлекся даже больше, чем он. В восьмом классе пошел в Минске в художественную студию, потом поступил в школу при Ленинградской академии художеств, где учился с 1938 по 1941 год. В Ленинграде уже жили брат и сестра – Наум учился на связиста, а сестра на экономиста. Весной 1941-го и мама переехала к нам…

– И тут вас разлучила война?

– Я был на даче у сестры и ее мужа, писал этюды, когда по радио сообщили, что Гитлер плюнул на пакт Молотова – Риббентропа и перешел советскую границу. Наум ушел служить в ПВО, а меня как раз накануне, весной, призвали в армию, но случилась неожиданная вещь: всех вызвали на фронт, а меня нет. Я сам пришел в военкомат, но молодой человек в окошке сказал: «Мы потеряли твое дело, когда найдем – позовем». Я пошел работать токарем, чтобы помогать семье. Но вскоре наше предприятие эвакуировали на Челябинский тракторный завод, где я тоже сначала был токарем, а потом там создали группу художников-оформителей и я стал заниматься более близким делом – писал портреты передовиков… Так и проработал до Победы. Из Ленинграда приходили редкие весточки от сестры… Так узнал, что мать погибла в блокаду – зимой 1942 года, а четырехлетний сын Генриетты заразился в бомбоубежище менингитом и умер. У меня остались только брат и сестра. И после войны я поехал к Науму в Москву, он служил там в артиллерийских войсках. Брат написал мне, что при киноинституте есть художественный факультет. Я поступил туда и поселился в общежитии ВГИКа.

Конец ознакомительного фрагмента.