Леопард с вершины Килиманджаро (сборник)
Шрифт:
Он лежал на какой-то янтарной сетке, узелки которой слабо светились, лицом вниз, и по тому, как дрожали его плечи, нетрудно было догадаться, что кричал именно он. Кричал так, словно остался один во всем Пространстве и понял, что это непоправимо.
Металлический переводчик, перебирая паучьими лапками, забрался Рычину на ногу. Пустошанин, колдовавший с дверью, чуть виновато улыбнулся и зашевелил губами.
— Как видите, причин для беспокойства нет, — перевел жучок. — Здесь отдыхает штурман грузопассажирского космолета, только вчера благополучно вернувшийся из рейса.
Нолан упорно разглядывал бронзовую спинку жужелицы, не двигаясь с места. Наконец он поднял голову и проговорил, с видимым усилием произнося слова:
— Я прошу извинить меня, если мой вопрос покажется неуместным или бестактным, но уверены ли вы, что этот штурман вернулся из рейса действительно БЛАГОПОЛУЧНО?
Вопрос неуместным не показался. Жужелица выдала ответ, не дожидаясь реплики своих хозяев, — вероятно, используя машинную память логического устройства, с которым она была соединена:
— Всякие происшествия для нашего космического флота — редкость исключительная. За всю многовековую историю космоплавания в Пространстве погибло четыре тысячи триста двадцать семь жителей планеты. В память каждого из них на траурном бортике, окаймляющем наш космопорт, зажжена вечная звезда.
Так вот что значил бархатный черный пояс, поддерживаемый световыми столбами!
— Последняя авария, — продолжал словоохотливый кибер, — произошла как раз над нашим летным полем. Но это было чрезвычайно давно. Год назад. Жучок помолчал, словно еще раз сверяясь с электронной памятью. — Да, год назад, в этот день и в этот час. Слишком давно.
Нолан невольно обернулся, словно отсюда, из темноты коридора, он мог разглядеть звездочку, зажегшуюся ровно год назад на траурном бортике космодрома. Он беззвучно шевельнул губами, совсем как пустошанин.
— Что? — быстро спросил Рычин.
— Нет, ничего. — Он посмотрел на толпу серебряноликих существ, которые несколько минут тому назад казались ему чем-то возвышеннее и прекраснее людей. — Могу ли я немного побыть с этим штурманом?
— О да, разумеется, воля высоких гостей… Нолан толкнул дверь плечом, и вошел в комнату. Человек, лежавший на янтарной сетке, не поднял головы. Нолан поймал себя на мысли, что с той минуты, как он услышал крик, он не думал о нем как об аборигене. Это был человек, и точно так же, как земные люди, он думал, что страдает неслышимо для других…
В узкой комнатке присесть было некуда, и пока дверь, закрывшаяся за командиром «Молинеля», медленно теряла свою прозрачность, было видно, что он все еще стоит у изголовья пустошанина, неловко и беспомощно опустив руки. В коридоре стало темно, если не считать слабого молочного мерцания, исходящего от лиц и обнаженных рук пустошан.
— Пойдем пирог доедать, что ли, — досадливо проговорил Рычин, стряхивая с ноги жужелицу и направляясь к выходу.
Сзади было тихо. Голос, изболевшийся и отчаявшийся, умолк. Не было слышно и Нолана. Хотя — разве его когда-нибудь было слышно?..
А пиршественный
— Ни черта не вижу, — донесся из шлема ворчливый голос Гедике. — Кисель какой-то жемчужный… Или они поставили экран? Да обеспечишь ты мне обзор, наконец?
— Обойдешься, — сказал Рычин. — И задавай меньше вопросов — поговорим обо всем на корабле.
«Хорошо еще, что я ничего не сказал ему о „Бинтуронге“, — думал Рычин. — Малый сухогруз „Бинтуронг“, четыре пилота и пассажирка. Курт не удержался бы, обязательно что-нибудь ляпнул по общему фону связи. А так он ни о чем не догадывается…»
Из шлема донесся сухой щелчок.
— Ты отключился? — спросил Курт.
— Нет, это отсоединился Нолан. Он там с этим… Он тоже чуть было не сказал — «человеком».
Наступило долгое молчание.
— Послушай, Михаила, — снова не выдержал Курт. — Я вот все думаю: ну, с пустошан спрашивать нечего — они, видно, от природы такие…
Рычин быстро глянул перед собой — жужелица флегматично чистила лапки, не переводила.
— Но мы с тобой, — продолжал второй пилот, — как мы-то с тобой могли такое — столько дней не слышать собственного командира?..
СОЛНЦЕ ВХОДИТ В ЗНАК БЛИЗНЕЦОВ
Там звезды сияли,
И солнце слепило,
И облака отражались в воде...
Но где это было?
Не здесь это было...
А где?
Где эта точка пространства
И времени?..
Э. Межелайтис
Ивик любил свое место. Даже нет, не любил - он просто не представлял себя в классе за другой партой. Классы сменялись лабораториями, учебными кабинетами, а место оставалось прежним: крайняя колонна, ближайшая к двери парта. Отсюда, едва зазвучит последний звонок, в один прыжок можно очутиться в коридоре, и сюда легче всего проскользнуть, если учитель оказывается в классе на секунду раньше тебя.
Был ли Ивик лентяем, прогульщиком, .двоечником? Отнюдь нет. По большинству предметов он колебался между "четверкой" и "пятеркой", правда, скорее благодаря своей прекрасной памяти, чем усидчивости, а главное вопреки стойкому равнодушию ко всем точным наукам.
Большинство учителей по этим предметам - физик, химичка, чертежник махнули на него рукой, довольствуясь четким повторением заданного, но математик, старый романтик с неоригинальным прозвищем Катет, не оставлял надежды заменить это равнодушие если не страстью, то хотя бы любопытством.