Лермонтов

Афанасьев Виктор Васильевич

Однажды Лермонтов застал у Сатина молодого человека, которого принял за мелкого чиновника, доведенного канцелярской работой до истощения. У него были впалые щеки и сверкающие глаза. Сатин их познакомил.

— Белинский, — назвал себя чиновник.

Лермонтов стал припоминать — фамилия знакомая...

«Странный человек»... Ах да... Это он писал, что Пушкин завершил свое поприще, а Пушкин был жив и творил. Это критик. Пара к Булгарину... А Белинский уже знал «Смерть Поэта» и «Бородино».

Они молчали. Белинский смутился. Он вертел свою фуражку в руках, потом так неловко сунул ее на стол, что она упала. Он нагнулся и не сразу ухватил ее дрожащими пальцами. Лермонтов молча прошелся по комнате, придумывая предлог, чтобы уйти. Ну да, конечно, — критик начинает ученый разговор. Найдена и причина — том записок Дидро, лежащий у Сатина на столе. Энциклопедисты... Вольтер... Лермонтов, почти не слушая, отвечал невпопад и шутками. Разговор не клеился. Белинский покраснел, потом вовсе потерялся и, не зная как быть, встал, потоптался, кивнул Сатину

и вышел.

Сатин был поражен.

— Это один из самых блестящих умов! — сказал он.

— Вижу, — ответил Лермонтов. — Блеск от самовара.

— Да ты читал ли его статьи?

— Нет.

— Ну, знаешь ли...

Поглядев на раздраженное, сердитое лицо Сатина, Лермонтов рассмеялся, сказал «Прощай» и ушел, решив больше не ходить сюда.

Он отправился в Кисловодск.

3

В первых числах ноября Лермонтов приехал во Владикавказ. Было раннее утро. Маленький городок с крепостью и слободками просыпался — пели петухи, раздавался стук кузнечного молота, струились в небо дымы... В широко разлившемся Тереке стояли коровы... Впереди громоздился в небо Главный Кавказский хребет во главе с Казбеком, который осетины называли горой Христа (Церистий Цуб). Здесь начиналась Военно-Грузинская дорога.

Лермонтов остановился в гостинице, ворота которой выходили на базарную площадь, уже наполнявшуюся торговцами. Едва осмотревшись в комнате, Лермонтов вышел с трубкой на террасу. Казбек, возвышавшийся прямо перед ним, постепенно заволакивался облаками. Лермонтов чувствовал странное волнение — такое, какое мог бы, вероятно, испытывать блудный сын после долгих странствий, приблизившись наконец к родному пределу. Радостное и тревожное... Одно дело — горы издалека (из Пятигорска, Кисловодска, даже из Грозной), другое — прямо перед глазами... Через несколько часов можно достигнуть Дарьяльского ущелья, столь живописно изображенного Марлинским в «Аммалат-Беке» и Пушкиным в «Путешествии в Арзрум». Там отвесные скалы, тропа на головокружительной высоте, древние руины возле заоблачных ледников. Лермонтов смотрел на белую шапку Казбека, то вспыхивающую на солнце, то тускнеющую в тени облаков. Страж Востока... Мудрец... На эту вершину поднимали глаза Пушкин, Грибоедов, Марлинский — теперь их нет на свете... Нет... или они здесь?

Выехав из Пятигорска в начале сентября, Лермонтов задержался на две недели в Ставрополе. Ему нужно было к началу октября попасть в Геленджик, в отряд Вельяминова. Однако сам Вельяминов, давно расстроивший свое здоровье в кавказских походах, покинул отряд и находился в Ставрополе, надеясь все-таки подлечиться и успеть в Геленджик к встрече государя. Боевые подвиги генерала все были в прошлом — он имел ордена за Аустерлиц, Силистрию, Шумлу, Рущук, Бородино, Париж, а затем за походы на Кавказе, где сделался главным помощником Ермолова. Теперь же он и на коне мог ехать только шагом, часто бывал нездоров, но ни уважения в войсках, ни командирских способностей не утратил. У него было правило, чтобы все приезжающие в Ставрополь офицеры, от прапорщика до генерала, ежедневно обедали за его столом. Это относилось и к ссыльным вроде Лермонтова, и к разжалованным в солдаты. Обедало от двух до трех десятков человек. Роль «хозяйки» выполнял дежурный адъютант генерала, который так и обращался к нему: «А ну-ка, хозяйка, сделай то-то и то-то...» Разговоры за столом не умолкали — как правило, они были легкими и безопасными... рассказывались разные занимательные истории... Вельяминов похаживал вокруг стола, куря трубку и прислушиваясь к беседе. Если ему было интересно, он приказывал «хозяйке» подать гостям ликеров. Здесь Лермонтов перезнакомился с многими офицерами. Почти все декабристы, сосланные на Кавказ или переведенные сюда из Сибири, перебывали за этим гостеприимным столом, и генерал оказывал им уважение, как и всем прочим.

В

конце сентября Лермонтов отправился в сопровождении линейного казака в Геленджик, в отряд, который после встречи там императора должен был бы начать второй этап военных действий против горцев. 24 сентября Лермонтов прибыл в Тамань, где несколько дней ждал корабля из Геленджика. В Тамани с ним случилось странное, вполне романтическое происшествие, которого Марлинскому — будь он жив — хватило бы для весьма занимательной повести. Он попал в гнездо контрабандистов, невольно подслушал кое-что и едва не поплатился за это жизнью. Старая казачка, слепой мальчик и девушка-дикарка... Да все это было бы и очень хорошо, если б не украли у него вещей — саблю, кинжал и шкатулку с письмами и деньгами.

27-го прибыл из Геленджика трехмачтовый транспорт «Буг». Лермонтов пошел в крепость к коменданту и там встретил капитана судна. Капитан объявил, что царь отменил осеннюю экспедицию, и отряд Вельяминова два дня тому назад выступил из геленджикских лагерей в Ольгинский тет-де-пон [4] . Лермонтову пришлось возвратиться в Ольгинское. Там 29 сентября он встретил Мартынова, явившегося сюда в составе отряда из Геленджика, повинился ему, что посланные с ним матерью его из Пятигорска письма и деньги (300 рублей) пропали в Тамани... В Ставрополь они приехали вместе. Лермонтов занял у генерала Петрова денег, чтобы расплатиться с Мартыновым и приготовиться в путь, — он получил предписание ехать в Тифлис, в свой Нижегородский полк.

4

Вид крепостного укрепления.

Но еще немало дней провел он в Ставрополе, где увиделся с Майером и Сатиным, которые жили на одной квартире. 17 октября сюда ожидали государя. Все кипело — выравнивались дороги, поправлялись заборы, ямы заваливались хмызом (как называли здесь хворост) и засыпались песком. Больной Вельяминов выехал во Владикавказ, на эту торжественную встречу.

А под Ставрополем разбил палатки для своего отряда генерал Засс, воспетый Полежаевым известный кавказский храбрец. Собрались здесь и толпы мирных горцев. В этом лагере было шумно и весело. Не кончались ни днем, ни ночью скачки, стрельба и застолья в палатках. 8 октября в Ставрополь прибыли из Сибири шестеро разжалованных в солдаты декабристов — Назимов, Нарышкин, Лорер, Лихарев, Черкасов и Одоевский. Прямо с дороги они попали в палатку Засса, где их радушно встретили хмельные офицеры во главе с генералом, — им подали вина... Они, однако, были смущены и далеко не сразу оттаяли. Сатин был здесь и потом рассказал Лермонтову об этой встрече.

Декабристы остановились в гостинице Найтаки. Лермонтова познакомили с ними, но случая сойтись поближе с кем-нибудь из них не находилось. Они носили свои солдатские шинели с большим достоинством, без тени рисовки, не то, что, например, «немирный» (как называл его сам царь) Колюбакин, которого Лермонтов встречал в Пятигорске, — тот щеголял солдатской формой, вечно терся среди «водяной» публики и принимал позы (Колюбакин был разжалован за то, что дал пощечину своему полковому командиру). Нет, соратники Рылеева не бравировали ничем — ни участием в восстании, ни каторгой и ссылкой. Они вели себя просто, сдержанно, благородно. Все смотрели на них с невольным восхищением. Лермонтову казалось, что он уже утратил способность восторгаться, но именно восторг испытал он, когда услышал, как в гостинице Александр Иванович Одоевский прочитал свое, только что написанное стихотворение: