Лермонтов

Марченко Алла Максимовна

Из снега выделывали не только крепости. «Мишель, – вспоминает Аким Шан-Гирей, – был мастер делать из талого снегу человеческие фигуры в колоссальном виде». Снег («летучий, серебристый и для страны порочной слишком чистый»), по всей вероятности, был первым материалом, преодолев сопротивление которого Лермонтов обнаружил в себе художника.

Заметила это и бабушка. В классной новенькой комнате появились акварельные краски и цветные воски. Специального учителя, разумеется, не взяли, но, видимо, без советов «придворного крепостного мастера живописных дел» не обошлось, и очень скоро Мишель и акварелью рисовал довольно порядочно, и лепил из крашеного воску целые картины. [9]

9

Руки у Лермонтова вообще были ловкие, годные к тонкой и тщательной работе. Однажды, к примеру,

он смастерил бисерный ящик для своей троюродной сестры – Катюши Шан-Гирей. Потребность делать что-то руками сохранилась у него до конца жизни. В 1841 году, летом, за неделю до дуэли, на которой поэт был убит, пятигорская военная молодежь решила устроить бал по подписке. Лермонтов принял в подготовке к увеселению самое активное участие. Один из участников этого предприятия вспоминает: «Мы намеревались осветить грот… для чего наклеили до 2000 разных фонарей. Лермонтов придумал громадную люстру из трехъярусно помещенных обручей, обвитых цветами и ползучими растениями».

По старой тарханской традиции, еще Михаилом Арсеньевым заведенной, устраивались в Тарханах и домашние спектакли. Только теперь заводилами – и режиссерами, и актерами – стали сами дети; взрослых изгнали в «партер».

В дни премьер Елизавета Алексеевна, вспоминая свое детство и бабушкин театр, оживала и молодела, хотя и не изменяла заведенной со дня смерти Марии Михайловны «форме одежды»: черное платье да белый, без лент, чепчик. И к детям была добра и ласкова, и не только не сердилась, когда они слишком уж веселились, а наоборот – радовалась и их веселости, и собственной своей победе над безутешным горем. Добилась-таки своего – открыла дом свой жизни, молодой, беспечной, здоровой. Себе во всем отказывала – готова была и без чаю обойтись, на будущее экономила, а для детей ничего не жалела: лучше в тесноте, чем в пустоте. Со всей округи сверстников внука собрала: сосед из Пачелмы – Коля Давыдов, два брата Юрьевых, двое маленьких князей Максютовых (все дальние родственники) да зятев племянник Погожин-Отрашкевич. Этого издалека привезли, из-под Тулы. Маша перед смертью просила: нету родного брата – пусть с двоюродным Мишей вместе растут. Наезжали и пензенские Столыпины со своими выводками. Дом битком набит – шум, хохот, возня, шалости… Тарханские дворовые девки, состарясь, охотно рассказывали любопытствующим: «Уж так веселились, так играли, что и передать нельзя. Как только она, царство ей небесное, Елизавета Алексеевна-то, шум такой выносила».

Перехитрила-таки Елизавета Столыпина злыдню-судьбу. Мишину хворость, от хворой матери доставшуюся, и ту осилила. Вольный деревенский воздух. Вольная жизнь.

Госпожа Арсеньева, однако, не успокоилась и, опасаясь рецидива в переломном возрасте, как и советовал домашний доктор Ансельм Левис, вновь собрала поезд. На этот раз, в 1825-м, в сторону южную к сестрице Екатерине двинулись прямо-таки табором: три дочери братца Александра, она с Мишелем да с немецкой его бонной Христиной Румер. По мужской, конной части определила Мишенькиного француза – мсье Капэ.

В прежние разы, наезжая с Горячих Вод в Кислые, [10] ютились в Катиной кособокой хибарке, а нынче у Хастатовых свой поместительный дом в Горячеводске (переименован в Пятигорск в 1830 г.). Однако ж и кисловодскую развалюшку Катя за собой оставила: слух о чудодейственных свойствах здешних вод ширился, в иные сезоны число приезжих втрое превышало наличие сдаваемых не токмо квартир и комнат, но и коек. Впрочем, в 1825-м Арсеньевой повезло, удалось снять, хоть и не сразу, а только в августе и переплатив втридорога, хорошее помещение в новоотстроенном особняке госпожи Ребровой – и этот дом, и эти комнаты Лермонтов опишет в «Княжне Мери». При переезде из Пятигорска в Кисловодск, с Горячих на Кислые Воды, ребровские «апартаменты» займут князь и княгиня Лиговские…

10

Курс лечения на Кавказских Водах при любых болезнях был трехэтапным: после горячих серных больных пользовали ледяным кисловодским нарзаном, но для смягчения контраста в промежутке назначали ванны железные, температуры обыкновенной. Лермонтов, как известно, в свой последний приезд на Воды, подлечившись в Пятигорске, 8/20 июля 1841 года, отправился в Железноводск, принял несколько ванн, а в день дуэли купил еще пять билетов, надеясь, как обычно, закончить курс лечения в Кисловодске.

Не забыты в романе и медицинские воспоминания автора. Так, изучая в первый же день приезда топографию Пятигорска, Печорин фиксирует в журнале такую подробность: «На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи».

В реальности в пору активного лечения от золотухи (летом 1820-го) гувернера у Мишеля еще не было. К Эоловой Арфе

с мсье Капэ он будет подниматься пятью годами позже (ежедневно, и утром, до наступления жары, и к вечеру, после ее отступления). От золотухи тогда, в 1825-м, уже и следов не осталось, но доктор Левис, ощупывая ноги бабушкиного баловня, печалился: квелые. К осени и это прошло – теперь Мишель несся в гору так быстро, словно обут был не в красные кавказские сапожки, а в волшебные скороходы.

Кроме лечебной долгим тем летом была у бабки поэта и еще одна забота, для дальнейшей их с Мишей совместной жизни устроительная: уговорить сестрицу Екатерину отпустить в Россию старшую свою дочку, Марию Акимовну, насовсем отпустить, на житье, с детьми и мужем – отставным штабс-капитаном Павлом Петровичем Шан-Гиреем. В Тарханах места всем хватит, а там, глядишь, и свое гнездовье совьют. Она уж и деревеньку для племянницы в трех верстах от своего имения присмотрела. Дороговато владельцы просят, но покупателей что-то не видать, авось, сбавят. Сначала к здравому смыслу сестры взывала, а приметив, как Мишель с Машиными малышами, шестилетним Акимом и крохотной Катенькой, возится, просить-умолять стала. Екатерина Алексеевна, всплакнув, согласилась.

Аким Шан-Гирей вспоминает:

«Покойная мать моя была родная и любимая племянница Елизаветы Алексеевны, которая и уговорила ее переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губернию и помогла купить имение в трех верстах от своего, а меня, из дружбы к ней, взяла к себе на воспитание вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрьевича. Таким образом, все мы вместе приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с этого времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками Мишель, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос надо лбом, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль. Учителями были M-r Capet, высокий и худощавый француз с горбатым носом, всегдашний наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но греческий язык оказался Мишелю не по вкусу… Помнится мне еще, как бы сквозь сон, лицо доброй старушки немки, Кристины Осиповны, и домашний доктор Левис, по приказанию которого нас кормили весной по утрам черным хлебом с маслом, посыпанным крессом, и не давали мяса, хотя Мишель, как мне всегда казалось, был совсем здоров, и в пятнадцать лет, которые провели мы вместе, я не помню его серьезно больным ни разу».

К воспоминаниям Шан-Гирея биографы Лермонтова относятся по-разному. Одни считают его мемуары стопроцентно достоверными, другие утверждают, что многие ситуации Аким Павлович описывает с чужих слов. На мой же взгляд, и первые, и вторые равно правы и равно не правы. Возьмем для наглядности такую подробность. В 1825 году на Водах Шан-Гирей наверняка виделся со старшим братцем ежедневно, поскольку в Пятигорске Столыпины—Хастатовы—Шан-Гиреи долго жили практически одним домом. Вместе проделали они и путешествие от Пятигорска (тогда еще Горячеводска) до Тархан. И тем не менее долгое это лето выпало из его памяти. Впечатление такое, что тарханский образ кузена написан Акимом Павловичем с оглядкой не на живого Мишеля, а на портрет Лермонтова, написанный зимой 1822 года. Одиннадцатилетний кузен в шан-гиреевских мемуарах то плачет как дитя, когда его любимец садовник Василий возвращается из кулачной схватки с деревенскими парнями с рассеченной губой, то лепит, все еще лепит, из крашеного воска потешные композиции, украшенные стеклярусом и разноцветной фольгой. Между тем сам Лермонтов, вспоминая лето двадцать пятого, видит себя отнюдь не ребенком:

«Записка 1830 года, 8 июля. Ночь. Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду? Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тетушки, кузины. – К моим кузинам приходила дама с дочерью, девочкой лет 9… Я не помню, хороша собою была она или нет… Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей… Надо мной смеялись и дразнили, ибо примечали волнение в лице; я плакал потихоньку без причины, желал ее видеть; а когда она приходила, я не хотел или стыдился войти в комнату… Я боялся говорить о ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его), как бы страшась, чтобы биение сердца и дрожащий голос не объяснил другим тайну, непонятную для меня самого… Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность – нет, с тех пор я ничего подобного не видал…»

По иронии судьбы через шестнадцать лет Лермонтов все это увидел – и белокурые волосы, и голубые глаза, – когда вновь оказался в Пятигорске в 1841-м – в последний раз. Увидел и, разумеется, не узнал «мечты своей созданье» в белокурой, бойкой и самоуверенной падчерице генеральши Верзилиной, приятельницы пятигорских своих родственников и свойственников. Эмилии Клингенберг, нареченной поклонниками «Розой Кавказа», в 1841-м стукнуло двадцать шесть. Она, видимо, была еще хороша. Ф.Ф.Торнау, автор широко читаемых в свое время «Воспоминаний кавказского офицера», описывая много десятилетий спустя балы ставропольского Дворянского собрания (в новоотстроенной гостинице Найтаки), среди прелестниц, эти балы украшавших, не забыл упомянуть и Эмилию Клингенберг (не называя, разумеется, ее имени):