Лермонтов
Шрифт:
«Молитву» Лермонтов написал в ночь под новый, 1830 год и никому еще не читал, даже Алексису, другое и читал, и давал списать, а это – нет, нет, ни за что!
Не обвиняй меня, Всесильный,И не карай меня, молю,За то, что мрак земли могильныйС ее страстями я люблю;За то, что редко в душу входитЖивых речей твоих струя;За то, что в заблужденье бродитМой ум далеко от Тебя;За то, что лава вдохновеньяКлокочет на груди моей;За то, что дикие волненьяМрачат стекло моих очей;За то, что мир земной мне тесен,К тебе ж проникнуть я боюсь,И«Молитву» не прочитал, а вот разговаривать с Катенькой, которую тут же перекрестил на английский манер в мисс Блэк-айз, было весело, она не жеманилась и не важничала. Мишель даже поделился с ней планом жизни: еще несколько месяцев – и прости-прощай, достопочтенный пансион!
В неполные шестнадцать лет он человек с высшим, университетским образованием!
Прощай, пансион, здравствуй, взрослая жизнь!
Пансиона Михаил Юрьевич Лермонтов не окончил. Ушел по собственному желанию из последнего, выпускного класса.
Этому неожиданному решению предшествовало знаменательное событие. Пансион без предупреждения посетил император Николай. Один, без свиты. Во время перемены ученики всех возрастов, пользуясь свободой нравов привилегированного заведения, устремились из классных комнат в широкий коридор, мигом обратив его в зал для гимнастических упражнений. Ни надзирателей, ни педагогов нигде не было видно: по заведенному порядку в момент «рекреаций» предоставлялась «полная свобода жизненным силам детской натуры», а так как специального спортивного помещения, ввиду тесноты, не было, воспитатели предпочитали не показываться в коридоре.
Дмитрий Милютин, в будущем – военный министр, много, кстати, сделавший для демократизации и пореформенной осовременивания армии, а в ту пору – воспитанник Университетского пансиона, вспоминает:
«Можно представить себе, какое впечатление произвела эта вольница на самодержца, привыкшего к чинному, натянутому строю петербургских военно-учебных заведений. С своей же стороны толпа не обратила никакого внимания на появление величественной фигуры императора, который прошел вдоль всего коридора среди бушующей массы, никем не узнанный, и, наконец, вошел в наш класс, где многие из учеников уже сидели на своих местах в ожидании начала урока. Тут произошла… комическая сцена: единственный из всех воспитанников пансиона, видавший государя в Царском Селе, – Булгаков [18] узнал его и, встав с места, громко приветствовал: “Здравия желаю вашему Величеству!” Все другие крайне удивились такой выходке товарища; сидевшие рядом с ним даже выразили вслух негодование на такое неуместное приветствие вошедшему “генералу”… Озадаченный, разгневанный государь, не сказав ни слова, прошел далее в 6-й класс и только здесь наткнулся на одного из надзирателей, которому грозно приказал немедленно собрать всех воспитанников в актовый зал. Тут наконец прибежали, запыхавшись, и директор, и инспектор, перепуганные, бледные, дрожащие. Как встретил их государь – мы не были уже свидетелями; нас всех гурьбой погнали в актовый зал, где с трудом, кое-как установили по классам. Император, возвратившись в зал, излил весь свой гнев и на начальство наше, и на нас с такою грозною энергией, какой нам никогда не снилось. Пригрозив нам, он вышел и уехал, и мы все, изумленные, с опущенными головами, разошлись по своим классам. Еще больше опустило головы наше бедное начальство. На другой же день уже заговорили об ожидающей нас участи; пророчили упразднение нашего пансиона».
18
Костенька Булгаков был сыном московского почт-директора, а почт-директор – самым осведомленным на Москве господином, ибо обожал читать частные письма, пересылаемые по казенной почте, и посему всегда был в курсе.
Пока педагоги и надзиратели собирали воспитанников в актовый зал, Николай, не любивший даром терять императорское время, осмотрел и дортуары. В одной из спален было несколько заболевших. Государь приказал одному из них раздеться и самолично осмотрел белье – оно оказалось неудовлетворительным. Г.Головачев, оказавшийся свидетелем этой сцены, на всю жизнь запомнил выражение лица высочайшего ревизора, разгневанного прежде, чем был отыскан предлог для гнева.
Историческая ревизия произошла 11 марта 1830 года. А ровно через две недели (надо
Дмитрий Милютин полагает, что гнев императора был вызван неблагоприятным впечатлением, произведенным на самодержца пансионской вольницей. Думается, это не совсем так. Шалости во время «рекреаций» не только дозволялись, но и поощрялись Николаем. Один из воспитанников «малолетнего» кадетского корпуса, так называемого Александровского, расположенного в Царском Селе в непосредственном соседстве с летней резиденцией императорской фамилии, утверждает, что кадеты с разрешения и благословления государя допускались в дворцовый сад и бегали и играли там «без всякого стеснения». Больше того, Николай Павлович Романов сам играл с ними. «В расстегнутом сюртуке ложился он на горку, и мы тащили его вниз или садились на него плотно друг около друга; и он встряхивал нас, как мух».
Шалости, в которых Николай уличил воспитанников Благородного пансиона, конечно, несколько отличались от тех, что «вменялись в обязанность» маленьким солдатикам государя. И все-таки обнаруженные высочайшим лицом «беспорядки», включая несвежее белье и спертый воздух в дортуарах, были поводом, а не причиной императорского гнева.
Московский благородный пансион, возникший на волне просветительской деятельности Н.И.Новикова, выпускал не просто вольнодумцев – он производил «умников».
Петр I, пращур, задыхаясь от «недостатка ума» в ближайшем своем окружении, «набирал нужных ему людей всюду, не разбирая звания и происхождения, и они сошлись к нему с разных сторон и из всевозможных состояний» (В.О.Ключевский). Екатерина, бабка, льстила Уму, Павел-отец побаивался, брат Александр – заискивал и презирал, а он, Николай, был убежден: горе от Ума, и потому – горе Уму.
Акция, предпринятая императором, была отнюдь не импровизацией. Николай давно уже обдумывал долгодействующий план гонения на «вольнодумную» Москву. Неурочная, не объявленная заранее ревизия Университетского пансиона была началом исполнения этого плана. Ни пансионское начальство, ни пансионеры, ни родители их в марте 1830-го об этом не догадывались. Их испугало то, что лежало на поверхности: необыкновенный пансион приравнен к обыкновенной гимназии.
Гимназии, как и университеты, принадлежали к числу бессословных учебных заведений, а значит, администрация пансиона в результате перемены статуса по закону имела право на «телесные наказания», то есть на обуздание свободы детских нравов посредством розог. Чтобы дать представление о том, каким образом в лермонтовское время осуществлялся сей воспитательный акт, приведу выдержку из воспоминаний А.Жемчужникова, получившего образование в Первом кадетском корпусе (среди военных заведений общеармейской ориентации Петербургский кадетский корпус занимал самое привилегированное положение, находясь под непосредственным контролем и попечительством Николая):
«Каждый понедельник в нашей роте происходила экзекуция: кого за дурной балл, кого за шалости или непослушание… Секли целыми десятками или по восьми человек, выкликивая в первую, вторую и т. д. смену, в последовательном порядке… Рекреационная зала была громадная, и посередине ее в понедельник утром стояли восемь или десять скамеек (без спинок)… Тут же стояли ушаты с горячей соленой водой, и в ней аршина в полтора розги, перевязанные пучками. Кадеты выстраивались шеренгой, их раздевали или они раздевались… один солдат садился на ноги, другой на шею, и начиналась порка с двух сторон; у каждого из этих солдат были под мышкой запасы пучков, чтобы менять сбившиеся розги на свежие. Розги свистели по воздуху… Свист, стон – нельзя забыть… Помню неприятный, до тошноты, запах сидевшего у меня на шее солдата и как я просил, чтобы он меня не держал, и как судорожно прижимался к скамье. Маленькие кадеты изнемогали от страха и боли, мочились, марались, и их продолжали сечь, пока не отсчитают назначенное число ударов. Потом… выносили по холодной галерее в отхожее место и обмывали. Нередко лица и платья секущих солдат были измараны и обрызганы этими вонючими нечистотами. Случалось, что высеченного выносили на скамье в лазарет».
Чтобы ее Мишеньку вынесли из-под розог в лазарет замаранного вонючими нечистотами? Такого Елизавета Алексеевна не только допустить – и представить себе не могла. К тому же с преобразованием пансиона в обыкновенную гимназию механически уничтожились и права, которые он давал окончившим полный курс. Год, проведенный в его стенах на этих условиях, превращался – в глазах Лермонтова – в потерянный год.
16 апреля 1830 года Михаилу Лермонтову было выдано свидетельство в том, что он после обучения в старшем отделении высшего класса бывшего Московского благородного пансиона «разным языкам, искусствам и преподаваемым в оном нравственным, математическим и словесным наукам, с отличным прилежанием, с похвальным поведением и весьма хорошими успехами», по его собственному прошению от пансиона уволен.