Лес богов

Сруога Балис

Францишек Дзегарчик, которого все называли просто Франц — не устраивал расправ над узниками, не мордовал, не грабил, как Шрейдер. Заключенными он просто не интересовался. Пригонят, бывало, партию новичков-арестантов. Надо их переписать, — а Франца нет. Ушел, как, дождевой червяк в землю.

— Где Франц? Где он, бес проклятый? Где шелудивая собака? — ревом ревет его начальник, фельдфебель Кениг, рыская по лагерю.

Где его найдешь, проклятого. Кто его знает, в каком бараке, в какой дыре и с кем он самогон хлещет?

Вместо Франца

за пишущую машинку садится сам Кениг. Он зол, как волк, оставивший хвост в проруби, рвет и мечет, ругается, на чем свет стоит: он убьет мерзавца Франца, выпотрошит, как свинью, а кишки сумасброда проклятого отдаст собакам.

Кениг орет во всю глотку и неистово стучит на машинке… К шапочному разбору, бывало, появляется и проклятый Франц, пьяный в стельку еле на ногах держится.

— Ты, такой сякой, недоносок чертов подкидыш! — кричит, сжав кулаки фельдфебель Кениг. — Где нализался, боров, а? Садись, пиши, навозный жук!

Франц писать явно не в силах. Он топчется у печки. Франц головешкой зажигает трубку и пытается установить контакт с печными духами: земная жизнь, видите ли, не для него.

На машинке продолжает стучать Кениг. Кениг ругается. Кениг обещает собственноручно вздернуть рехнувшегося выродка Франца.

После работы Франц спешит опохмелиться. Вместе с ним идет и Кениг, он идет выпить.

В сумерках Франц с Кенигом шатаются, бывало, в обнимку под заборами и дружно горланят пьяные песни. Порой их находят в больнице иногда возле бараков заключенных время от времени подле женских бараков. Великолепный был «капо» Франц, с ним можно было жить!

О если бы все «капо» были такими же! Важным сотрудником политического отдела был также Шпейдер, немец из Лодзи, по профессии бухгалтер. В лагерь Шпейдер попал за небесные дела. Был он Bibelforscher — толкователь библии. Гитлеровские власти, не церемонясь, совали таких толкователей в лагеря.

Шпейдер оказался человеком сентиментальным. Во время регистрации Шрейдер, бывало, истязает новичков, а Шпейдер обливается слезами. Дрожащими руками печатал Шпейдер списки, но помочь избиваемым новичкам ничем не мог. Он признавался, что ему стыдно называться немцем.

Время от времени начальник лагеря приглашал Шпейдера «пофилософствовать» и увещевал его отказаться от исследования библии. Отрекись Шпейдер от своего сектантства, и он был бы немедленно отпущен из лагеря. Однако он, как и все последователи его веры, упрямо отстаивал свои религиозные убеждения. Начальник лагеря во время дискуссионной перепалки со Шпейдером выходил из себя. Во двор доносились отголоски их шумного спора. Шпейдер кричал, что есть сил:

— Иегова, Иегова!

Начальник лагеря яростно отражал его атаки:

— Свинья собачья! Дерьмо!

Так и продолжался их бесхитростный диалог:

— Иегова! — Дерьмо!

— Дерьмо! — Иегова!

Засим Шпейдер сломя голову, багровый, как свекла, мчался по лестнице со второго этажа оборачиваясь и исступленно повторяя:

— Иегова! Иегова!

Сотрудник

политического отдела Шпейдер как немец, мог, конечно, кое-что сделать для заключенных, но у него не хватало сообразительности и энергии. Его интересовало только толкование библии. Приведут в лагерь новичка-бибельфоршера — взыграет Шпейдер духом, очнется, даже нос его начинает блестеть: Шпейдер утешит новичка-толкователя, наставление даст, приголубит, даже местечко тепленькое подыщет. Судьба иноверцев его не волновала. Исключение он делал только для тех, кто, по его мнению, в будущем мог превратиться в бибельфоршера.

Нет, не все были равными братьями во Иегове.

За четвертой пишущей машинкой сидел представитель бюро труда «Arbeitseisatz» — Иозеф Ренч, обладатель доброго сердца и различных талантов. За них-то он и попал в лагерь. Ренч был незаменимым специалистом по подделке подписей. Подделывал он их мастерски и с головокружительной быстротой. Мигнет, бывало, левым глазом, высунет кончик языка, и — извольте, готова любая подпись. Поистине редкий был талант. В случае надобности, он мог искусно подписаться за начальника лагеря, и сам черт не различил бы, где подлинник, где подделка.

— Пьян я был, что ли? Неужели я подписал такую чушь? — почесывал затылок начальник лагеря, однако подлинности подписи никогда не оспаривал.

Да, у Ренча был врожденный дар, а к нему еще и склонность к таким подделкам. Без подделок ему на месте не сиделось. Случалось, что он сам терялся в догадках, силясь отличить, где подлинник, где подделка. Такого рода путаница вышла у него и с векселями. Ренч непростительно перепутал все. Вместо настоящего векселя предъявил бумажку собственного производства: не разобрался, и только. Злосчастная ошибка открыла перед ним ворота лагеря. Ренч сидел здесь давно, и все еще продолжал вести тяжбу с Будапештским банком о подписи неизвестного происхождения.

Такая же путаница царила и в вопросе о национальности Ренча. Никто в лагере, в том числе и сам Ренч, не знал кто он в действительности. Немец? Еврей? Чех? Венгр? На всех этих языках он свободно говорил. Наружность Ренча давала право считать его кем угодно. Везде он был одинаково полезным человеком. По характеру он походил на цыгана, правда, немного облысевшего.

Ренч обладал еще и необыкновенным артистическим дарованием. Встретится Иозеф бывало, с каким-нибудь узником и сейчас же сочувственно спрашивает:

— Обедал? Хочешь есть?

Кто в лагере не хочет есть? Странный вопрос.

— У меня есть котлеты. Великолепные. Прима. Экстра. Идем угощу. Идешь к нему домой или на работу.

— Погоди малость у дверей, сию минуту принесу. Одобренный великодушием ласкового Иозефа, ждешь.

Запах котлет щекочет ноздри. Так и видишь их перед собой. Они с лучком, сочные, поджаристые… Тц-тц-тц…

Прямо слюнки текут. Глотаешь слюнки час, глотаешь два. Незримые котлеты источают аромат, а Иозефа все нет и нет. Неожиданно появляется: