Лес Рук и Зубов
Шрифт:
Эта ответственность ложится мне на плечи неподъемным грузом. Ответственность за Трэвиса, за Аргуса, за Гарри, с которым я обручена: эти узы по-прежнему нас связывают, хотя мы и не успели завершить церемонию Браковенчания. Кажется, что этот груз — этот страх неудачи — вот-вот проломит мне грудь.
Я выскальзываю из объятий Трэвиса и ухожу не оглядываясь: не хочу видеть его вопросительный взгляд. Он не пытается меня остановить.
Я начинаю лихорадочно искать в доме бумагу, а затем дрожащими руками отношу небольшую стопку
Я смотрю на белый лист, и меня сразу захлестывает волной слов, но я не знаю какие выбрать. Как передать смятение, что сжигает меня изнутри? Тогда я начинаю просто выплескивать все, что во мне накопилось, о чем я молчала, но давно хотела сказать Гарри. А потом Трэвису. Джед и Кэсс. Маме, папе, своей судьбе. Я спешно заполняю листы корявыми буквами, размазывая чернила и не обращая на это внимания.
Закончив, я отношу всю стопку на чердак и сажусь у стены, поставив рядом ящик со стрелами. Дрожащими, перепачканными чернилами пальцами я начинаю оборачивать каждую стрелу бумагой и перевязывать леской, которую нашла в коробке для рукоделия.
Затем я выхожу на балкон и прицеливаюсь. Всех детей в нашей деревне учили обращаться с оружием, и стрелять из лука тоже. Привычным движением я натягиваю тетиву, скольжу пальцами по древку и заряжаю стрелу. Надеюсь, бумага с леской не повлияют на траекторию полета…
Я отпускаю тетиву, и она с резким звоном возвращается на место, выбрасывая стрелу в воздух. Та летит по дуге и вонзается в голову Нечестивой.
Нечестивая падает и не встает. Я беру следующую стрелу с посланием и тоже отправляю ее в толпу мертвецов. Вновь и вновь я загоняю свои слова в головы Нечестивых, но они продолжают наступать, как ни в чем не бывало. Голод заставляет их двигаться дальше, перешагивая через обездвиженные трупы своих собратьев.
К тому моменту, когда у меня остается единственная стрела, на земле лежит двадцать поверженных Нечестивых. Но это лишь капля в море. Их даже не видно в толпе.
Я беру последнюю стрелу с запиской и выпускаю. Она летит прямо и вонзается в доски у ног Гарри, который все это время наблюдал за моей охотой.
Он наклоняется и снимает записку с древка, оставляя стрелу на месте. Разворачивает и читает. В письме я сообщаю, что у нас все хорошо, и спрашиваю, как они поживают. Не задумывались ли они о побеге?
И жду ответа.
XXV
— Они скоро прорвутся, — объявляет Трэвис, когда я возвращаюсь в дом.
Он сидит за пустым столом в просторной комнате на первом этаже и смотрит на дверь. Аргус замер рядом на полу, и Трэвис рассеянно чешет ему за ухом. Мы оба слышим толчки и царапанье Нечестивых, они не стихают ни на минуту.
— Ты же говорил, что мы в безопасности! — Я стараюсь ничем не выдать досады и все же чувствую себя преданной: он пообещал меня защищать, а теперь сдается?
— Мы
Но что он имеет в виду: только ли наши укрепления?
— Как ты понял, что Нечестивые скоро прорвутся? — тихо спрашиваю я, прижимая руку к доскам, что отделяют меня от внешнего мира. Они кажутся толстыми и прочными, однако пальцы чувствуют, как сильно прогибается дерево под натиском Нечестивых.
— По стону досок. Когда я здесь один, это единственный звук, который я слышу.
Я виновато роняю голову на грудь:
— Я хотела найти способ выбраться из дома. Но так ничего стоящего и не придумала.
— Понятно, — говорит Трэвис.
Я прикладываю палец к треснувшей доске:
— Переправить человека на платформу не самое сложное. Вся загвоздка… — Я умолкаю.
— В моей ноге, — заканчивает Трэвис.
Я киваю.
— И в Аргусе.
С губ Трэвиса срывается смех, больше похожий на стон. Он чешет нашего пса за ухом, а тот, жмурясь от удовольствия, прижимается к его ноге. Верный друг.
Сцепив руки за спиной, я поворачиваюсь к ним лицом:
— Я тебя не оставлю.
— Знаю.
— А голос у тебя такой, будто ты мне не веришь.
— Может быть. Но я верю.
— Мы выберемся.
Я хочу подойти и взять Трэвиса за руки, убедить его, заставить поверить, но тут он спрашивает:
— А что потом? Когда мы выберемся из дома?
— Сбежим из деревни и найдем выход из Леса, — спешно говорю я. — Как мы и хотели…
— Не мы, а ты, — перебивает Трэвис, пряча глаза.
Я с трудом сглатываю вставший в горле ком. Меня вновь начинает наполнять пустота, сердце трепещет в груди, дыхание становится частым и прерывистым. Я со стуком прижимаюсь спиной к двери.
— Трэвис, я тебя не понимаю. Мы ведь обсуждали этого с самого начала. Тогда, на холме, и в соборе, когда я рассказывала тебе про океан… — Я показываю на его ногу, и он накрывает ладонью больное место.
— Я хотел сделать тебе приятное, — говорит Трэвис. — На холме, когда мы наконец поцеловались, ты была нужна мне, как ничто другое. Ты была важнее деревни, важнее доверия брата и любви суженой. — Он морщится от этого слова, как будто съел что-то горькое. — И это по-прежнему так, ничего не изменилось. Ради тебя я готов пожертвовать всем остальным.
Он ставит локти на стол и прячет лицо в ладонях; пальцы тонут в волосах. Аргус скулит, огорченный плохим настроением хозяина и внезапной переменой атмосферы в доме.
— Почему же ты за мной не пришел? — выдавливаю я едва слышно и стискиваю кулаки, явственно ощущая, как меня вновь наполняют гнев, стыд и растерянность.
Долгое время Трэвис молчит. А потом спрашивает:
— Ты знаешь, как я сломал ногу?
Я качаю головой. Он никогда мне не рассказывал, а я не спрашивала — думала, все узнаю в свое время.