Лес тысячи духов

Шойинка Воле

Недорослое Существо молча выслушало мою гневную тираду, но потом одним взглядом низвело меня до пригоршни праха на его пути и с презрением прошипело:

– Я Наследный Гомид из Леса Тысячи Духов, и с моим жильем в дупле красного дерева не сравнится ни один земной дворец. Ужели ты не слышал обо мне? Ужели не знаешь, что все люди благоговейно склоняются, встретив меня в пути? На твое счастье, мне жалко тебя – иначе ты мигом узнал бы, как тяжко приходится смертным в Лесу Тысячи Духов. А я, хоть и выгляжу малорослым и темным, огромно шагаю по светлой дороге – это путь мудрости, и меня почитают одним из мудрейших среди мудрецов. Я не пытаюсь объять необъятное для меня и не стремлюсь осилить непосильное, мне не приходится жалеть о содеянном, ибо я всегда действую обдуманно и неспешно, но решительно и успешно, не отступая перед препятствиями и добросовестно завершая однажды

начатое, как и подобает всякому земному созданию. А вы, презренные смертные – сыны человеческие и дети праха, вы, расточающие свое извечное достояние ради преходящих прелестей мира, – подумай, несчастный, сколь бессмысленна ваша ежедневная суета! Вам хочется жить не хуже других, и вы постоянно пытаетесь подступиться к недоступному для вас, а язык ваш прилежно помогает вам утаивать друг от друга истину, и то, что вы сегодня превозносите, завтра вам наверняка захочется низвергнуть. Когда человек честно, но безуспешно стремится к чему-нибудь доброму, вы глумливо издеваетесь над ним, но стоит ему добиться неправедного успеха, и вы начинаете подобострастно славословить его. Да-да, никому из вас не дано спастись от нападок себе подобных! Вы злословите и богатых и бедных, проклинаете и знаменитых и незаметных, вечно разъединенные, вечно враждебные друг другу, вы объединяетесь в сплоченное братство, только решив наброситься всем скопом на своего властелина. Как видишь, нам не по пути, человек, – давай же поскорей разойдемся, и пусть каждый прокладывает собственную дорогу в жизни.

Выговорившись, Недорослое Создание гордо удалилось, а я, сытый всем этим по горло – ведь каждый встречный гомид оговаривал меня как хотел, – и одновременно умирающий с голоду, решил во что бы то ни стало подстрелить наконец какого-нибудь зверя. Вскоре мое охотничье чутье подсказало мне, что приближается подходящий зверь – он двигался поверху, проворно перескакивая с дерева на дерево, – и, подняв глаза, я различил над собой пятнистую обезьяну. Мой выстрел был точен, и, положив убитую обезьяну в сумку, я вскинул ружье на плечо и зашагал к моей первой засаде возле пальмы.

Добравшись до пальмы, я освежевал свою добычу, собрал в кучу немного сушняка, положил сверху освежеванную тушку обезьяны и развел костер, а маленькие, заранее отрезанные кусочки мяса принялся накалывать один за другим на длинный сучок, чтобы они поскорее обжарились над огнем и я утолил бы наконец первый голод. Эти маленькие, подрумянившиеся в пламени костра ломтики мяса показались мне удивительно вкусными.

День между тем склонился к вечеру, и около восьми часов я возжег охотничий факел, чтобы поохотиться в темноте. Вскоре на свет из темных лесных зарослей выскочил какой-то зверек – в его глазах ярко отразились два крохотных факела, – я выстрелил, и зверек замертво свалился на землю. Это была вивера. Вернувшись к пальме, я наскоро освежевал ее и положил на угли догорающего костра;. Больше в ту ночь мне охотиться не захотелось; я сытно поужинал, прилег у костра на землю – и проснулся только утром, разбуженный звонким голосом кукушки.

Проснувшись, я, как и подобает умудренному обширным опытом путнику, начал день – третий мой день в Лесу Тысячи Духов – с обстоятельного и неспешного завтрака, после которого живот мой приобрел утешительно округлые очертания. Затем я аккуратно зарядил ружье, закинул его за спину, повесил на плечо охотничью сумку и пустился в путь. Тут мне надобно с прискорбием признаться, что, разморенный обильным завтраком, я позабыл о своих амулетах и взял с собою только ружье да меч.

Вскоре мне стали встречаться пригодные для охоты звери, однако они суетливо и без видимой нужды перебегали с места на место, так что я никак не мог толком прицелиться, а поэтому терпеливо выжидал, ибо не люблю тратить попусту ружейные заряды.

А когда мне представился наконец случай для успешного выстрела, до моего слуха донесся мягкий, но устрашающе тяжелый шорох шагов, как если бы ко мне приближалось украдкой шестеро могучих великанов; я внимательно огляделся и увидел шестнадцатиглазого девилда, о встречах с которым не раз доводилось мне слышать от старых охотников, – да-да, это был именно он, легендарный монстр по имени Агбако.

Не буду скрывать, что, увидев Агбако, я не на шутку встревожился. Шяпка у него была железная, рубаха – медная, штаны – кожаные, а ноги от колен до ступней – из пальмовых листьев. Для сохранности чресел, где, по старинному присловью, у мужа хранится крепость, он носил массивную юбку, искусно сотканную из мелких металлических колец со всевозможными лесными тварями, угнездившимися в ее плотно сплетенных ячеях, а поясом для юбки служил ему

ядовитый удав, и– я заметил, что раздвоенный язычок удава зловеще просовывается из пасти наружу при каждом шаге этого устрашающего все живое гиганта.

Голова у Агбако была массивной и удлиненной, сверху ее прикрывали щетинистые волосы, а шестнадцать глаз шли вкруговую понизу да еще и вращались в глазницах наподобие огненных пузырей, так что всякий смертный, встречая этот шестнадцатиглазый взгляд, содрогался от непреодолимого ужаса. Устрашающе шуршала на ходу ячеистая юбка Агбако, в руках он держал две громадные дубины, а деревянные ножны с обоюдоострыми мечами хлопали его с обеих сторон по бедрам.

Заметив меня, он понял, что я достойный противник, и тотчас решительно устремился ко мне, тяжко попирая землю упругими ногами из туго скрученных пальмовых листьев. Я замер и, когда он приблизился, повелел дороге обвязаться вокруг него двойным узлом и перебросить в дальнюю чащобу, но дорога перебросила вместе с ним и меня, так что мы опять встретились лицом к лицу. Немного устрашенный, я все же не дрогнул и приказал дороге доставить меня на прежнее место, однако, едва она исполнила мое навое приказание, враг мой, как я и опасался, опять вырос передо мной, будто мы связаны с ним неразрывными узами. В этот раз я торопливо применил заклинание огеде, наказав дороге вернуть Агбако в отдаленную чащу, чтобы лианы могли опутать его там по рукам и ногам. Дорога, а следом за ней и лианы, добросовестно выполнили мой торопливый наказ…

– …Хотя лучше мне от этого не стало, ибо я тоже был доставлен в отдаленную чащу, где лианы, оплетая меня все туже, вскоре начали нестерпимо язвить мою кожу острыми шипами, и я был вынужден скомандовать лесу, чтобы он отпустил меня и вновь доставил на дорогу. Лес беспрекословно выполнил мою команду, но, едва я появился на дороге, передо мной, конечно же, мигом вырос и Агбако. Я понял, что нам не миновать единоборства, и схватился со своим свирепым врагом не на живот, а на смерть. Каждый из нас вкладывал в борьбу все силы, мы боролись упорно и долго, однако победа медлила склониться на чью-нибудь сторону. Тела наши покрывала, жаркая испарина, глаза Агбако сверкали, словно ярко-красные прожекторы, а мои налились кровью и готовы были выскочить из орбит. Земля, плотно утрамбованная нашими ногами, затвердела до крепости камня и тускло поблескивала, будто полированный свинец.

Не знаю уж, долго ли, коротко ли продолжался наш поединок, зато знаю, что, когда силы у меня почти иссякли, натиск Агбако ничуть не ослаб. И вот я в изнеможении опустил руки, а он только еще крепче стиснул меня, но потом, заметив, что я больше не сопротивляюсь, ослабил свою смертельную хватку и вынул из торбы огромную тыкву, приспособленную для хранения пальмового вина. Угостив меня и подкрепивши несколькими глотками собственные силы – значит, они у него тоже на исходе, с удовлетворением подумал я, – он предложил возобновить поединок, и мы, не мешкая, сошлись в жестоком единоборстве.

И снова никто из нас не мог одолеть противника, но вскоре, улучив удобное мгновение, я отскочил в сторону, выхватил меч и, пока Агбако пытался вытащить свой, скользнул ему за спину и со всего размаха рубанул «его по голове. На миг мне было почудилось, что я могу торжествовать победу, однако не голова моего врага, а мой собственный меч разлетелся напополам, и, когда я уже простился с жизнью, ибо бесповоротно утратил оружие, Агбако нагнулся, поднял упавший обломок меча, потом выхватил у меня рукоять, приставил ее к клинку, и меч мгновенно сросся воедино. Протянув его мне, Агбако сказал, что мы должны сразиться еще раз, и, хотя я окончательно выбился из сил – дыхание мое, судорожное и беспорядочное, походило на жалкое хаканье измученного шакала, – мне было стыдно отказаться от боя, и, размахнувшись, я попытался разрубить Агбако в поясе напополам, но он ловко увернулся, а потом сам рубанул меня по руке, и у меня отвалилась кисть, в которой я сжимал меч.

Упавши вслед за ней на землю, я задергался в предсмертных корчах, как рассеченный лопатой подземный змей.

Но недолго корчился я и стонал – Агбако подобрал с земли мою кисть, приставил ее к обрубку, затем плюнул себе на ладонь, растер слюной место соединения, и рука мгновенно срослась; а в следующую секунду я уже и не верил, что рука у меня была перерублена. Срастив мне руку, этот неутомимый боец весело расхохотался и объявил, что пора нам продолжить нашу битву. Мой испуг сменился ужасом, и я сказал себе так: «Охо-хо! Похоже, что мне придется здесь погибнуть». Однако я все же не потерял надежды выжить и громко воскликнул: «Лесные обитатели! Небесные жители! Подземные существа! На помощь! На по-о-о-омощь!»