Лесенение
Шрифт:
нестройным скрипучим хором.
воздух чист и хрустален,
ночь волнительна и шумна,
заползает в открытые окна спален
огромная оранжевая луна,
напевает страшную колыбельную,
наводняет спальню белёсым светом,
и ворочаются нервы на постелях,
и кошмары складываются в сонеты.
мерцают холодом звездные тела,
рассыпанные по бездушному небу,
оживают духи, чтоб завершить дела.
и действительностью делается
воздух хрупок и холоден,
призрачна и бестелесна ночь,
бессилен светлый, сияющий день,
не в силах Всемогущую превозмочь.
Ночь – полноправнейшая царица,
пугающая, не знает пощады,
не понять – явь, или просто снится,
что восстают обитатели ада.
Наследственное
дед курил, и отец курил,
седобородым дымом воздух рябя,
так и я – симметрия перил,
отражаю на лестнице наследственности себя.
дед суров, и отец суров,
резким словом взрезают длань,
так и я – оскалившись, повторяю львов,
на охоте заметивших молодую лань.
дед бывает злым, и отец – злой,
как секирой оба рубят зазря,
папа редко играл со мной,
чаще обзывал обидным – «фря»,
когда не постился, клал пасьянсы,
сшибал в «Чапаевцах» шашки влёт,
читал мне вслух истории Туве Янссон,
однажды перестал отмечать Новый год.
дед воспитал двоих сыновей,
мой отец на него не похож совсем,
так и я – ото всех почти ничего во мне.
изломанная линия перекрестных схем.
Судьбы
на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,
за четвёртым столиком, у прохода,
Анна-Мария ежедневно ждёт
печальный рык парохода,
что раздаётся в четыре часа пополудни,
не различая выходные и будни.
на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,
Жан Вермель, расположившись за стойкой,
рассматривает женскую фигуру, который год
в три пятьдесят заказывающую лимонную настойку,
изящный силуэт ловко опрокидывает бокал,
и ждёт пароходного гудка.
в три пятьдесят на пароходе Мишель Бергу
вытягивается по стойке «смирно»,
стараясь разглядеть на берегу
Марлен, держащую на руках малышку Римму,
капризно выкидывающую предложенных кукол,
вздрагивающую от пароходного звука.
в четыре ровно по набережной несётся Полли,
на лету подхватывая улетающую шляпу.
торопится, чтобы насмотреться вдоволь
на капитана, спускающегося по трапу,
неторопливо, чинно, будто бы царь зверей,
снисходит
это его посудина своим гудком
заставляет в гавань стекаться распятых
между морем и крошечным городком,
замирающих с четырёх до полпятого,
чтобы разглядеть, прикоснуться, поцеловать
напоследок взрезанную морскую гладь.
это она погубила молодого Тома Гарсиа,
затянув в темно-синюю бездну вод.
оттого в четыре часа пополудни Анна-Мария
замирает на Женевской набережной, в кафе «Шалот»,
и в четыре тридцать заказывает ещё настойку,
перебираясь за стойку.
и за стойкой, готовый подставить своё плечо
незнакомке, бывший боцманом, Жан Вермель,
слушает всхлипы, чувствует, как горячо
по телу расходится знакомый хмель.
пристрастие к выпивке и разделило на «до» и «после»
жизнь молодого уволенного боцмана.
после прощального рева тем, кто на берегу,
нет больше дела до пароходного мира,
и только недавно ставший папашей Мишель Бергу
отдал бы все за то, чтобы крошку Римму
прижать к груди, обнимая Марлен,
и заслонить их, беспомощных, от проблем.
и только Полли стоит, вглядываясь в туман,
пока игрушечный пароход не сливается с небесами,
и не растворяется вместе с ним капитан,
с точно такими же грустными карими глазами,
как у дочери, которая, не в пример бездушной посудине ,
никогда не говорила с отцом, чтобы не разбивать судьбы.
Немота.
вот моя неоперившаяся мысль,
натертая графитом до блеска
возносится в первозданную высь,
чтобы низвергнуться с треском.
ошарашенная собственной немотой,
набираю полные легкие кислорода,
чтобы разразиться беспомощной пустотой,
спотыкаясь о своё обличье урода.
так выикиваю меж запылённых фраз
нечленораздельные предложения,
ударяющие не в бровь, а в глаз,
нацеленные на абсолютное поражение.
немотой своей мне не упиться,
как голодному не насытиться коркой хлеба.
раз я нема – не лучше ли птицей
вспорхнуть в голубеющее небо?
Детское
здесь стирается граница
между заумью и ложью,
мне поверить невозможно,
что теперь все эти лица
в ясном свете различились,
как я нынче одинока!
как поверить, что глубоко
разногласья коренились?
как поверить, что из детства