Лёшка
Шрифт:
Я никогда не записываю на уроках. Мальчики, подражая мне, тоже не записывают. Зато девочек не оторвешь от тетрадей. «Когда будем студентами — пригодится», — говорят они. Когда еще будут! Но я не записываю не потому, что ленюсь, а для тренировки памяти. После уроков забьюсь куда поукромней и восстанавливаю слышанное:
«Кислотность ржаного теста всегда выше кислотности пшеничного из муки того же выхода…»
«В большинстве случаев ржаное тесто готовят на густых заквасках…»
«Закваска готовится непрерывно. Готовую закваску делят на
Помню, в тот раз я притулился к подоконнику. Это было на другой день после ночной вахты. Поглядывал в окно на улицу и, вспоминая, записывал то, что слышал только что на уроке по теме «Производство хлебобулочных изделий с применением молока и молочных продуктов»:
«Сухое молоко перед внесением в тесто предварительно восстанавливают — растворяют в воде при температуре 28— 30 °С (1 : 2) и оставляют на час для набухания».
Сверился с учебником и порадовался за себя: точно!
Я часто слышал: «Не полагайся на память, записывай!» Не полагался и все записывал. И до того дошел, что пустяка запомнить не мог. Надо что — лезу в записную книжку. А потом подумал: почему это я не могу полагаться на свою память? Это ведь все равно что не полагаться на свои ноги, на свои руки, на свои глаза. Лиши их работы, замени машиной, а они, чего доброго, возьмут и отомрут, как отмирает все ненужное. То же и с памятью. Лиши ее работы, перестань на нее полагаться, не станет и памяти.
Я открыл сундучок-дипломатку, запер тетрадь, и тут на меня налетел Митя Перышкин.
Ну и видик у него был! Как у коршуна, кидающегося на добычу.
— Кубки пропали! — выпалил он и отступил, чтобы дать мне дорогу.
В актовый зал я влетел первым. Стеклянная пирамида, еще вчера сверкавшая кубками, была пуста. Возле с какой-то бумагой в руках стояла Зина.
— Пропали? — Я тоже, как коршун, налетел на Зину.
— Ты о чем? — опешила Зина.
— О кубках! — крикнул я.
— А что с кубками? — как-то странно, будто впервые слышит, насторожилась Зина.
— Понимаешь, пропали…
— Наши кубки? — в голосе у Зины гнев и тревога. — По дороге на выставку или с выставки?
— С какой выставки? — в свою очередь опешил я.
— Спортивной… Всех училищ, — уточнила Зина. — Я сама собирала. Как же они могли пропасть?
Но я уже все понял и угрожающе посмотрел на Митю. Потом, невинно, на Зину.
— Я не про наши кубки. Я про другие…
— Какие другие? — топила меня Зина.
— Которые для Фомы, — выныривал я.
— Кубки для Фомы? — Зину заело любопытство. — А кто такой Фома?
— Так, личность одна, — захлебывался я. — Мифическая… А еще неверящая. В общем, Фома неверующий…
Зина вспыхнула, разозлившись, что в толк не может взять моего Фому. О Фоме неверующем она, конечно, слышала, но при чем тут Фома?
— Фома — это я! — сказал я и зашагал к выходу. Митя поплелся следом.
У выхода, в стекле двери, я еще раз увидел Зину. Она удивленно смотрела мне вслед. Потом, не в силах разобраться в происшедшем, махнула рукой и уткнулась в бумагу…
Я шел, ведя остальных, а мысль о кануриках неотступно, как вредная собачонка, преследовала меня по пятам. «Спаситель! — заливалась
— Пока, — кинул я через плечо, чтобы не видеть Митю.
— Пока, — виновато пробурчал он и, слышно, отстал.
Я открыл дверь и вошел в кабинет. Дежурный, стоя у доски, выписывал тему урока:
«Болезни хлеба. Виды болезней хлеба. Картофельная болезнь хлеба. Причины и условия для ее развития в хлебе…»
Вошел преподаватель. Я сел за стол и настроился слушать. Но из головы не шли канурики, и тема урока «Болезни хлеба» оборачивалась «болезнью кануриков», которую я, хирург, начал лечить и вдруг, занеся скальпель, усомнился в успехе своего лечения. Как мне не хватает порой уверенности в том, что я делаю, уверенности в самом себе!..
— Известен еще один вид зараженности хлеба, — донесся до меня голос преподавателя, — ее вызывает картофельная палочка… Но, как говорится, у всякого яда есть противоядие. Есть управа и на картофельную палочку…
Я весь обратился в слух и к концу урока точно знал, как бороться с картофельной палочкой, а заодно и с «болезнью» кануриков, которая в Уголовном кодексе именуется высоким словом «деяние», а в просторечье «воровством».
В комитете комсомола сидели двое: секретарь райкома Плотников и секретарь нашего комитета Зина. За окном морозно искрился снег. С крыши вровень с рамой сталактитами свисали сосульки. Не успели истечь в минувшую оттепель да так и торчали, штыками вниз, держа мертвую воду.
В комитете пахло духами и дымом. Два запаха — Зинин и гостя — боролись, стараясь положить друг друга на лопатки. Но, как определил мой нос, запах дыма явно брал верх над запахом духов.
Увидев меня, Плотников прикусил сигарету и двумя руками, навстречу мне, толкнул воображаемый мяч. «Капустный кочан», — догадался я и, поймав, оглянулся, куда бы бросить. На глаза попался плакат:
«У нас в училище никто не курит».
— Пусть не врет! — сказал я и запустил в плакат воображаемым кочаном.