Лесная нимфа
Шрифт:
Впрочем, дальше Горького она вряд ли довезла бы, а какой в Горьком интерес? Там все то же, что и в Линде, разве что народу побольше.
Так Валентина ходила и ходила всю весну и половину лета, сменив пальто на плащ, потом кофточку на летнее платьице. Приболела Олечка – Валентина посидела с ней и, вылечив дочку, вышла опять, как на работу, на платформу. И вот однажды к ней развинченной походкой подошел какой-то высокий лохматый парень и спросил, давно ли и часто ли она тут, по платформе, прогуливается.
Валентина хотела сказать, какое, мол, ваше дело, но постеснялась. Посмотрела в его нахально улыбающиеся глаза, потрясла
– Не ходи туда! – невольно крикнула Валентина и осеклась, да уж поздно: и «ты» вылетело – поди поймай его, и вообще – позвала, что теперь?
Парень вернулся и стоял внизу, глядя на Валентину и дергая пуговку на рубашке. Его русые волосы перепутало ветром, а глаза были грустные, с чего она взяла, что нахальные?
– А что? – спросил он.
– Там несколько дней назад убитую нашли, – сообщила Валентина, спускаясь на несколько ступенек, чтобы парень не смотрел на нее снизу, а то платье так раздувалось…
– Да? – двинул он неровными бровями. – Кто же она?
– Соседка наша, Катерина Долинина, а больше я про нее ничего не знаю, потому что недавно тут живу.
Она думала, что парень сейчас спросит, как положено, где она жила раньше и почему сюда переехала, а он спросил про другое:
– А ты давно ее в последний раз встречала?
Он поднялся по ступенькам и стоял теперь рядом с Валентиной, высокий, худой, но широкоплечий, и, пожалуй, намного старше ее. Ей почему-то захотелось потрогать его взлохмаченные волосы, и она задумалась… Зачем ей было вспоминать, когда в последний раз видела Долинину, она не знала, но старалась вспомнить. Подумала-подумала – и, сама удивляясь, что помнит точно, тихо сказала:
– Видела я ее пятнадцатого мая, часов в пять вечера.
Он поднял бровь еще выше:
– А что, могло быть. Если она уехала семичасовым…
Заломила бровь и Валентина:
– С чего бы она уехала семичасовым, если собиралась на пятичасовой?
– Она тебе что, докладывала? – улыбнулся парень, расстегивая наконец пуговку на рубашке: жарко, душно было. Шея у него была тонкая, мальчишеская, и Валентина, сама не понимая, что с ней, все смотрела на эту худую шею, a потом поглядела в его карие глаза.
– Нет, не докладывала. А я подружек в город провожала и видела, как она поезд ждала, а потом с теми парнями разговорилась.
– С какими? – спросил он так же тихо, но уже требовательно, и Валентина прошептала, будто он ее на что-то уговаривал, а она не смела согласиться и горевала из-за этого:
– Не знаю…
Парень так уставился на Валентину, что она уцепилась за ручку коляски.
– Как тебя зовут? – спросил он, и она опустила глаза, покраснела:
– Валя Сазонова…
– Валечка, – сказал он ласково, – милая ты моя, наконец-то я тебя нашел!
Валентина задохнулась.
– А меня зовут Никита Лосев, я следователь районной
Олечка неловко повернулась и сердито всхлипнула во сне, словно собиралась заплакать. Валентина бы сейчас тоже всплакнула, да не с чего было вроде…
…Тот майский день, помнилось Валентине, был удивительно хорош и до того ярок, что у нее все время чесалось в носу и хотелось чихать. Пригорки еще слегка курились под жаркими лучами, но лист на березах уже шел бурно, жадно вбирая в себя сладкий сок, и молодая трава прикрыла прошлогодние, похожие на старую золу листья осин.
Свекровь возилась в курятнике, Алка, старшая сноха, с утра, как всегда, ушла на базар, Петя, ее муж, сидел над какими-то чертежами: работу домой он брал редко, но уж коли брал, от нее не отходил. Свекор один, сердитый на всех, копался в огороде. Валентина ему тоже не могла помочь: еще с утра приехали гости.
В техникуме она с Людой и Таней дружила больше, чем с остальными. Девчонки они хоть и городские, побойчее и поязыкастее Валентины, но тоже без отцов росли и не строили из себя бог знает чего. Правда, Татьяну иногда заносило: начинала вдруг со всеми ссориться, всех воспитывать, злиться по причине человеческих несовершенств. А Людмила только улыбалась и говорила, что людей не переделаешь, надо их принимать такими, какие они есть: и себе проще, и им легче. «Откуда ты знаешь, что права ты, а не другой человек? Тебе кажется – ты, ему кажется – он, вот вы и ссоритесь и не хотите друг друга понять».
Валентина в таких случаях молчала и думала, что главное – это доброе понимание в семье.
Но все это было давно, до ее академического отпуска, а потом девчонки присылали ей открыточки к праздникам, навестили на рождение дочки и привезли подарок от всей группы: коврик с изображением ласкового кудрявого тигренка, потом зимой приезжали покататься на лыжах – и вот выбрались снова.
Люда больше возилась с Олечкой, а Татьяна, непривычно взвинченная, весь день донимала Валентину какими-то дурацкими разговорами, завидовала, да не материнству, а замужеству подруги и даже сказала, что боится остаться старой девой, потому что у нее еще «никого не было». Валентина была на год старше своих подружек и рассудительно считала, что всякому овощу свое время, суженого конем не объедешь, а семнадцать-восемнадцать – девичеству не предел. Но на Татьянины вопросы она толком ответить не могла: во-первых, неловко как-то о таком говорить, во-вторых, у них все с Сашкой случилось так быстро, она и не поняла, что к чему.
И все-таки в Татьяне было что-то… ждущее. Это Вале не тогда показалось – тогда она просто шла, просто разговаривала с подругами, просто радовалась им, – а уж потом, когда обо всем рассказывала Никите. Он заставлял ее вспоминать подробности, и она не только вспоминала, но и многое обдумывала и передумывала. Хотя главное в тот день было вовсе не в Татьяне, а в том, что к ним на перроне пристали какие-то ребята.
Что они все выпивши, Валентина сразу догадалась, хотя шумно и развязно вел себя только один из них, довольно высокий и тощий, темноволосый. Он с ходу подкатил к Валентине и, пытаясь удержаться за ручку коляски, потому что ноги его едва держали, пробулькал что-то вроде: