Лесная свадьба
Шрифт:
В общем, речь пойдет о человеке, которого с легкой руки какого-то сельского остряка Скупердяем прозвали. Правду сказать, односельчане уже проводили того человека с миром, но вот помнят его на Звениговской земле…
Как-то мне довелось побывать в тех краях. Места там лесами богаты и, может, потому постройки на редкость добротные, крепко сложены.
Стоят дома — стройные, просторные, один под один, как братья-близнецы. А наличники на домах, а узоры… Посмотришь — во сне не раз потом приснится разноцветная ажурная рябь…
И что важно: у каждого под крышей мачта телевизионная… В дом зайдешь — полотенца, скатерти разными узорами вышиты. И холодильник, газ… Короче, старина
Хозяин, приютивший меня, оказался разговорчивым, и мы засиделись до петухов.
— Хорошо у вас тут… Деревня —.дома на подбор. Река, лес. Что говорится, целительная природа-матушка.
— Эт точно! — подтвердил хозяин, пригладив кустистую свою бороду. — Да вот не всегда так было. Природа, она, конечно, живительная сила во все времена, а вот што касаемо деревни, построек наших… Эх, да што там говорить! Прежняя-то жисть, что ночка темная…
Собеседник мой увлекся воспоминаниями, и я старался не задавать ему вопросов, Чтобы рассказ он вел так, как ему самому хочется передать его. Я же попытаюсь вам пересказать услышанное почти слово в слово.
— Поведаю я тебе одну историю, а ты уж сам поймешь, што к чему, — начал старик. — Жил в нашей деревне человек по прозвищу Скупердяй. При крещении его нарекли Кириллом. Мне это больше чем кому-то известно — в одной купели крестили нас.
Росли мы с Кириллом одногодками, а вот дружить— так и не привелось. В школу он не ходил. Семья их бедствовала, и вот с малых лет он спину гнул. Может, потому-то и сгорбился рано.
В тот год, когда я ушел на германскую, в четырнадцатом, Кырля женился. В солдаты его не брали: и ростом не вышел, да и горбат к тому же. В конце шестнадцатого, когда я возвернулся домой по ранению, Кырля уже отделился от отца и завел свое хозяйство. Гляжу, двор у него — што надоть: изба новая, под тесовой крышей, амбар в два этажа, рядом добротный хлев, конюшня, просторный сарай… Словом, не двор, а целая усадьба. Да так все пригнано! Ни щелочки в заборе— мышь не проскользнет.
Потом я узнал, что все это Кырля построил без участия родни и соседей. Тес для крыши, тяжелые половые доски Кырля с женой заготовили сами, по целым дням не отходили от продольной пилы — разделывали толстые бревна. Сами же настлали полы, покрыли крышу, сверху придавили ее тяжелым коньком, по краям укрепили прочным желобом. И все без единого гвоздя, просто кой-где просверлили отверстия да забили туда дубовые колышки.
От непосильной работы жена Кырли выкинула ребенка. И опосля детей у них уже не было. Так и остались они вдвоем.
Между тем наш двор, построенный еще дедом, пришел в полную негодность, крыша прогнила, куда ни глянь — везде прорехи да продухи.
Это я так, не в укор отцу. Ведь и он с японской войны в девятьсот шестом году вернулся покалеченным, да и жил после этого недолго. Кырлю я тоже не попрекаю. В конце концов, он своим трудом все нажил. Да и земельный надел у Кырли был всего на одну душу. И сам он, и жена его день и ночь надрывались на работе, всякую мелочь норовили приспособить в хозяйстве. Осенью, как только управятся они с полевыми работами, идут на болото корчевать деревья, и вместе с корнями и сучьями везут их домой! на дрова. Весной распилят, расколют, сложат на огороде вдоль изгороди в высокие поленницы. А зимой, что же ты думаешь, сидят в холодной избе. А все потому, что Кырля для печи отбирал одно гнилье, хорошие-то дрова берег про запас. Кто его знает, для чего берег.
Наступит лето, они опять уже с утра до вечера пропадают на болоте, серпами стригут кочки, мешками на себе таскают домой сено. А весной, глядишь, пестрая коровенка Кырли на
— А сами-то они чем питались? — прервал я рассказ хозяина.
— А кто их знает… Масло, что удавалось скопить за лето, телка ли, барашка — все свезут на базар, себе разве что требуху да мослы с копытами оставят. Даже картошку, что покрупнее куриного яйца, и ту обращали в деньги. Думаешь, покупали одежду или какую-нибудь хозяйскую утварь? Как бы не так! Все, что требовалось для домашнего обихода, Кырля мастерил сам. Даже верхнюю одежду ухитрялся шить, а вместо пуговиц прикреплял деревяшки. В общем-то, на все руки мастер был… Может быть, утомил я вас? — обратился ко мне рассказчик. Но, видя мое любопытство, продолжал: — На ночь у Кырли все было на крепких запорах. Ворота изнутри заложены перекладиной, сени, клеть и даже хлев заперты на большущие, замысловатые деревянные замки, сделанные собственноручно хозяином. Никто нс мог открыть такие замки. Запрутся они и сидят до вторых петухов, шьют при свете коптилки.
Табачком Кырля не баловался, а кремень завсегда держал при себе. Когда требовалось в лесу, скажем, али дома зажечь огонь, берет Кырля кремень в руку, ударит об осколок старой косы, высечет искру на сухой трут — огонек готов. Так же и жена его добывала.
По праздничным дням в доме Кырли было тихо-тихо, как ночью на кладбище. В гости к ним никто не ходил, да и сами они чурались соседей. Одним словом, жили вроде среди людей, а держали себя, как дикари какие-то. Вот за все это и получил Кырля прозвище — Скупердяй.
В конце двадцатых годов стали поговаривать про колхозы. Из кантона приехали представители, собрали народ на сходку и давай растолковывать крестьянам, что, мол, сообща работать сподручнее. Тогда-то мы первые, семнадцать бедных хозяйств, сразу записались в артель. Меня председателем выбрали. Получили кое-какую помощь от Кредитного товарищества — семена, плуги, бороны… Перед тем, как выйти на поле, мы вновь, теперь сами, созвали всю деревню на сход. Говорили с каждым. Дошла очередь и до Кырли.
— Кырля, пойдешь в колхоз? — спросили его.
— Да я лучше совсем из дома уйду, на берегу Илети землянку вырою, в ней жить стану, чем в вашу артель запишусь, — ответил он.
Потом стали нам нарезать землю поближе к деревне, плодороднее. И тогда почти все в колхоз потянулись, кроме двух-трех семей, в том числе и Кырли.
Тогда, в начале-то, тракторов и другой техники не было и в помине, все делалось, как и встарь, вручную, и оплата была натурой: что вырастил, то и получай. Осенью на каждый трудодень вышло по восемь кило ржи, по шесть — овса. Перед Октябрьскими праздниками в мешках, на подводах, развозили хлеб по дворам. В день праздника провели торжественное собрание. Пригласили на него и единоличников с женами да детьми. После доклада устроили праздничное угощение со сладкой медовухой.
И знаете, тут же, за столом, единоличники стали пп-сать. заявления о приеме в члены колхоза. А самое удивительное — заявление подал и Кырля.
И что же вы думаете? Наш закоренелый единоличник и жена его весь год работали так, как в своем хозяйстве, не пропуская ни единого дня. А к концу года они заработали столько хлеба, что и на пяти подводах еле увезли. В день праздника урожая им преподнесли ценные подарки. Ему — сапоги, рубаху и суконные шаровары, жене — шерстяной платок, шелковый передник и коленкор для шовыра[7]. Жену Кырли эти подарки до слез прошибли, сам видел.