Лесная топь

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

Спускался вечер, и наползали дождевые тучи, пухлые, серые, с белыми краями.

XVIII

Антонина не знала, как это случилось, что она не нашла плотины и топь окружила ее со всех сторон.

Насквозь пронизала серая сырость, хлюпало под ногами.

Она шла по тропинке, но не по той, о которой говорила баба. Стволы берез сливались в две белых стены, и тропинка бросалась между этими стенами то вправо, то влево по сухокочью, точно сама искала выхода куда-нибудь на свет и грызла корни.

Топь было

видно с обеих сторон; она тускло поблескивала засыпающими глазами, прячась за стволами и мягкими обомшенными кочками, как живая. Тихо дышала холодным дурманом испарений, чуть слышно переплескивала где-то вдали, подкрадываясь ближе, как живая; и, как живая, подымалась и вливалась в душу ледяными струйками, быстрыми и острыми, как уколы булавки: уколет и отскочит.

На кочках торчали жидкие кусты, и кочки были похожи на бородавки топи, а кусты на волосы.

Тихо было, и тишина была властная, как чьи-то длинные, спутанные в крепкую сеть руки.

Тучи, похожие на хлопья сырой пеньки, туго забили все просветы вверху; ветки стали чернеть и сливаться с тучами в один тяжелый потолок.

Тучи спускались к топи, топь тянулась к тучам.

Близко от Антонины упала сухая березовая ветка, и Антонина остановилась, потому что вдруг стало страшно.

– А-а!
– крикнула она что было силы.

Глухо ответила тем же самым топь между березами.

– А-а!
– крикнула она еще раз.

Впереди враждебно залегли сумерки. Они стаскивали в одну серую кучу и кусты, и туман, и стволы берез и никуда не пускали глаз, колдуя над чашами лесной воды.

Но незаметно обходили они и справа и слева, склеивая деревья, и только сзади мерещилось что-то знакомое, виденное недавно.

Антонина пошла назад, сначала тем же шагом, как и прежде, но сумерки гнали ее, надвигаясь, толкали в спину. За оборки веревочных лаптей хватались кусты дикой малины, глухой крапивы и лопуха. Хлюпало под ногами.

Она не заметила, как побежала. Сверху упало на руки несколько крупных капель, теплых, как парное молоко.

Шум стоял около в раздвигаемых кустах, но казалось, что шумело все кругом, как огромная толпа на базаре; казалось, что где-то близко поймали конокрада и били дубинами по мягкому телу.

Еще упало несколько капель, и поползло по щекам и подбородку, точно ощупало, как пальцы слепых. Антонина старалась думать о Подысакове и о той веселой, чуть пьяной бабе, с которой ехала. Но вставал, хороня бабу, мужик, дремучий, как лес, и косным языком бормотал: "Тово... д-а-а... Это самое..." Торчали клочья волос, как кусты, как березовые сучья, и не видно было глаз, смысла, но хитро сквозь них мигало что-то.

Вспоминалась шишига лесная так ясно, как будто ничего потом не было: это и то, и никакого промежутка между ними.

Заулюлюкало, загикало в ушах, пригибая голову к мелькающим рукам

с узелком платьев.

Она была в полушубке и в теплом платке, как вышла с лесопилки, и теперь это мешало бежать. Стало душно, и тело вымокло от пота.

Шумно и ровно, со всех сторон сразу, точно дождавшись сигнала, стал падать дождь, сплошной и теплый, такой же, как пот на теле, и стало видно только у самой тропинки два-три куста, две-три кочки, а дальше - кисея капель.

Испуганно мелькнула молния, и рявкнуло небо.

Дождь полил сильнее, точно спихнул его гром, переплеснув через плотину туч.

Антонина остановилась, перекрестилась. Остановилась и топь. Только дождь ровно шумел в листьях.

Полушубок намок и стал тяжелым, как обвешанный гирями.

Как будто не прошло десятка лет: перед лесом опять стояла маленькая девочка и испуганной немотой глаз спрашивала: "Это, что это?" - и опять только тянулись отовсюду загребистые паучьи лапы страха и ткали кругом частую паутину.

Мерещилась изба в Подысакове и своя старая изба в Милюкове, широкая, с зеленым ведром в углу, с морщинистой коричневой бабкой Марьей, слезающей с печи.

И опять пошли куда-то ноги в темноте и дождевом шуме...

XIX

Когда тропинка раздвоилась и Антонина взяла вправо, где было шире, она подумала вдруг, что, может быть, идет не назад, а куда-то еще глубже в топь, но тропинка раздвигалась с каждым шагом, и кусты уже не били по ногам. Значит, здесь ходили много и часто, может быть, вот теперь, несколько минут назад, кто-нибудь прошел и идет впереди.

– А-а!
– крикнула Антонина.

Пошла быстрее, спотыкаясь о корни и кочки.

Дождь все лил, точно небо опрокинулось на землю, или от неба к земле протянулись и повисли водяные мосты.

– А-а!
– крикнула еще раз Антонина.

Почудилось, что где-то далеко залаяла собака. Этот лай отдался в глазах, будто зажженная в темноте спичка: сверкнуло что-то. Стало теплей.

Опять крикнула, и опять где-то далеко сверкнул лай.

Ночь кругом была густая, темная, мокрая, точно это была не ночь, а сама топь, поднявшаяся вместе со своим дном, оторвавшись от лесных глубин.

Лай собаки был отрывистый, далекий: одно небольшое понятное в непонятном большом.

Антонина шла долго; ноги все деревенели, тяжелели, болели в коленях. Уже и дождь ослабел, только плотная густая сырость, повиснув в темноте, тащилась рядом.

И вдруг совсем близко короткий лай, и ее стало видно, старую большую белесую собаку с кудлатой шерстью, видно потому, что шла узкая полоса желтого света сквозь черные стволы и разбивалась на ее морде.

Она мирно обнюхала мокрый полушубок и пошла вперед, а впереди из неплотно притворенной двери и щелей в стенах дымного сарая вырывались светлые косяки.