Лесная тропа
Шрифт:
Теперь Виктор действительно не мог вымолвить ни слова. Некоторое время он молчал, в нем возникала мысль отомстить этому недоброму старику за его жестокость. С другой стороны, ему было стыдно за свою ребяческую угрозу, он понимал, что погубить себя не значит оказать необходимый отпор дяде. Поэтому он решил переупрямить его своим долготерпением.
— А когда наступит день, названный вами, вы прикажете перевезти меня в Гуль? — спросил он наконец.
— Тогда я прикажу перевезти тебя в Гуль, — ответил дядя.
— Хорошо, в таком случае я останусь до тех пор, — сказал Виктор, — но, дядя, позвольте вам сказать, что отныне все семейные узы между нами порваны и ни в каких родственных отношениях мы уже не состоим.
— Как тебе будет угодно, — ответил дядя.
Виктор, еще стоя в комнате, надел свой берет, потянул за веревку шпица, с которым не расставался, и вышел.
Отныне он полагал себя свободным
Он ушел от дяди к себе в комнату и там писал в течение двух часов. Потом вышел на воздух. На двери, ведущей на лестницу, и изнутри и снаружи висело кольцо, служившее колотушкой. Теперь, если Виктор хотел войти или выйти, он уже не шел, как прежде, к дяде, чтоб тот его выпустил, а подходил к двери и ударял в нее кольцом. Если дядя был в комнате, он всегда выходил по этому сигналу и отворял дверь. Когда же дядя сам был в саду, дверь и без того стояла открытой. В первый день Виктор за обедом совсем ничего не говорил, дядя тоже его совсем ни о чем не спрашивал, — пообедав, оба встали из-за стола, и Виктор тут же ушел. То же повторилось и за ужином.
Теперь Виктор занялся обследованием всего пространства внутри ограды. Он облазил кусты, росшие позади дома, обошел все деревья, осмотрел каждое в отдельности, чтобы узнать его свойства и внешний вид. Однажды он пробрался вдоль всей опоясывающей владение стены, продравшись сквозь кустарник и вьющиеся растения, покрывающие ее изнутри. Во многих местах она поросла мхом, потрескалась и покрылась плесенью, но все же всюду была целая и крепкая. В доме, где жил он с дядей, Виктор прошел по всем лестницам вверх и вниз, по всем коридорам из конца в конец, но эти обследования мало что ему дали. Если он и обнаруживал дверь или ворота, все равно оказывалось, что они заперты крепко-накрепко или заставлены тяжелыми ящиками, в которых раньше, вероятно, хранилось зерно, а может быть, и что другое в том же роде; и окна в коридорах, как Виктор это заметил уже в первый день, тоже были забиты досками почти до самого верха, так что свет проникал только в узкую щель, — значит, приходилось навсегда отказаться от мысли выйти в дверь или вылезти в окно. Кроме давно уже ему известных коридоров, соединявших столовую с двумя его комнатами, и лестницы, по которой можно было спуститься в кухню, он открыл в дядином доме только лестницу, которая некогда вела вниз к выходу, а теперь кончалась запертыми и заржавленными низкими воротами.
Больше всего возбуждал любопытство Виктора старый монастырь. Он со всех сторон не раз обходил серое одинокое четырехугольное здание, и вот в один прекрасный день, когда он был в заброшенном монастырском фруктовом саду, откуда видны были обе колокольни, ему удалось перелезть через низкую каменную поперечную стену, из которой он смог выломать несколько кирпичей, на площадку, обнесенную каменной оградой и оттуда проникнуть во внутренние незапертые помещения. Он шел по галерее, по которой когда-то ходили старые монахи, где висели их изображения и глядели со стен их почерневшие лики, а в ногах у них кроваво-красными письменами были выведены имена и даты. Он проник в церковь и постоял у алтарей, лишенных золота и серебра, потом, переступив каменные пороги, отшлифованные многолетним хождением, попал в случайно оставшиеся незапертыми кельи, где в затхлом воздухе гулко отдавались его шаги. Потом он влез на колокольни и увидел замолкшие пыльные колокола. Он снова перемахнул через поперечную стену в фруктовом саду, отвязал шпица, который в ожидании его смирно сидел у пня, и ушел вместе с ним.
Несколько дней спустя после странной сцены, которая разыгралась между ним и дядей, Виктор пошел в крытую пристань, чтобы, как он это не раз делал, омыть тело в бодрящей воде озера. Он сидел на последней ступеньке, чтобы остыть перед купаньем, и смотрел на воду, и то ли потому, что день был особенно ясный, то ли потому, что теперь он особенно остро все замечал, но только он увидел, что в воротах частокола конец одного из кольев короче и не так глубоко уходит в воду, как остальные, благодаря чему в изгороди образуется брешь, через которую, нырнув, можно, пожалуй, выплыть в озеро. Он решил попробовать, не откладывая. Поэтому он пошел к себе в комнату и достал купальный костюм. Вернувшись, остыв и раздевшись, он вошел глубже в воду, лег на живот, осторожно нырнул, проплыл немного под водой, поднял голову и оказался за частоколом. Виктор был очень худощав и строен, поэтому мог протиснуться в отверстие вместе со шпицем, от ошейника которого отвязал веревку. Теперь он наслаждался,
Ему, правда, приходило в голову, что он мог бы просунуть между палями свою одежду и запас хлеба и тащить их за собой, привязав к веревке, пока не доберется вплавь до уходящего в воду края каменной ограды и не обогнет ее. Там он сможет выбраться на берег, высушить в укромном уголке платье и одеться. Тогда, вероятно, удалось бы, конечно при условии, что сохранится хлеб, дождаться какой-нибудь рыбацкой лодки и подозвать ее. В те минуты, когда его воображение работало особенно возбужденно, ему даже приходило в голову, что, призвав на помощь все свои физические и духовные силы, он при известном напряжении мог бы переплыть расстояние от озера до Орлы, а оттуда — где ползком, где шажком — добраться в Гуль. Рискованность такой отчаянной затеи не казалась ему такой уж рискованной, ведь перебрались же однажды монахи через Орлу в Гуль, да еще в зимнюю пору; но он не подумал об одном: монахи были взрослые мужчины, знакомые со здешними горами, а он юноша, совсем не опытный в таких делах. Но, как ни манили его эти мечты, он все же не мог дать им ходу, потому что обещал дяде остаться тут до обусловленного дня — и свое обещание хотел сдержать. Поэтому после плавания он всегда нырял обратно под загородку.
Кроме плавания, он посвящал время другим занятиям. Он уже побывал во всех уголках внутри монастырской ограды и изучил их. Теперь он следил за игрой света и теней в горах, за переливами красок, меняющихся в зависимости от часа дня или от облаков, быстро бегущих по ясному своду небес. В полдень, когда солнце стояло высоко в небе, или в вечерний час, когда оно только что закатилось за горный хребет, он сидел и прислушивался к окружающей тишине: не долетит ли из Гуля звон призывающего к молитве колокола, потому что на острове не слышно было ни боя часов на башне, ни колокольного звона. Но он ничего не слышал. Звук, которому он с таким наслаждением внимал в тот вечер у скалистого берега, не мог коснуться его слуха, — этому мешала сплошная зеленая стена деревьев, покрывшая большую часть острова. На смену долгим звездным ночам — ведь Виктор приехал на остров, когда луна была на ущербе, — пришли наконец чудесные лунные ночи. Разлученный с людьми, Виктор открывал окна и смотрел на черные громады, не залитые лунным сиянием и словно какие-то чужеродные тела, плавающие в окружающем их мерцании.
При встречах с Кристофом и старухой служанкой он не говорил ни слова, потому что, по его мнению, не подобало обмениваться речами со слугами, ежели ты не разговариваешь с хозяином.
Так шел день за днем.
Однажды, когда он около пяти часов проходил по палисаднику, направляясь к пристани, чтобы поплавать, и, как всегда, вел за собой на веревке шпица, дядюшка, сидевший, по своему обыкновению, на скамейке, греясь на солнце, заговорил с ним:
— Нечего таскать собаку на веревке, пусть, если хочешь, гуляет с тобой на свободе.
Виктор удивленно взглянул на дядю, во всяком случае, никакого подвоха на его лице он не прочел, хоть не прочел и ничего другого.
На следующий день он попробовал спустить шпица с привязи. Все обошлось благополучно, и с этого дня шпиц гулял с ним на свободе.
Так прошло еще некоторое время.
В другой раз, когда Виктор случайно поднял глаза во время плавания, он увидел, что дядя стоит у люка, который открывался в крыше пристани, и смотрит вниз на него. Лицо старика как будто выражало похвалу племяннику, который так ловко разрезал водную гладь и ласково поглядывал на собаку, плывущую рядом. Казалось, за Виктора ходатайствовала его красота, его молодое, омываемое игравшей волной юношески чистое тело, которое пока еще щадили неумолимые годы и уготованное ему судьбой, ото всех скрытое будущее. Как знать — может быть, в сердце старика шевельнулось какое-то родственное чувство к юному существу, единственно близкому ему по крови здесь, на земле. Неизвестно также, глядел ли он на него сегодня впервые или делал это уже не раз, ведь Виктор до того не смотрел на люк в крыше пристани. На следующий день в пять часов, проходя по площадке в саду, Виктор увидел дядю за единственным приятным из дядиных занятий — уходом за цветами и, как обычно, прошел мимо, не заговорив с ним, но, придя на пристань, он, к своему великому удивлению, обнаружил, что одна из створок ворот в частоколе открыта. Юноша был склонен объяснить это какой-нибудь неизвестной ему причиной, но в ближайший день и во все последующие выход из пристани был всегда открыт в пять часов, а все остальное время на запоре.